Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века

И тогда бросился он, бросился на поиски. Достиг заветного места и обнаружил, что она исчезла бесследно. Застыл как вкопанный, будто окаменел, вперил взгляд свой испуганный туда, где привиделась ему фигурка. Вдруг почувствовал он дрожь во всем теле, легкую, нервную дрожь. Трепетание это росло постепенно, пока не достигло высшей точки. Тогда содрогнулся он, словно забился в конвульсиях, и наконец разразился взрывом хохота, взрывом звонким, оглушительным, пронзительным и ужасающим.

Нечто белое, невесомое, парящее снова вспыхнуло перед его взором. Вспыхнуло на краткий миг, на одно лишь мгновение.

Это был лунный луч. Луч, который время от времени проникал сквозь своды крон, когда ветер касался, шевелил и раскачивал ветви деревьев.

Прошли годы. В собственном замке, перед высоким готическим камином, восседал в кресле Манрике, устремив пустой, безучастный взгляд, словно идиот, в одну точку, едва откликаясь на нежные слова матери своей, на участливую заботу слуг.

— Ты молод, не дурен собой, — частенько сетовала матушка. — Отчего ты коротаешь жизнь свою в одиночестве? Отчего не ищешь ты женщины, которую смог бы полюбить и которая, полюбив, могла бы и тебя осчастливить?

— Что любовь? Любовь — всего лишь лунный луч, — шептал юноша.

— Отчего не стряхнете с себя эту проклятую летаргию? — сетовал его оруженосец. — Облачитесь в доспехи, прикажите поднять штандарты, пусть гордо реет знамя благородного рыцаря, отправимся же на войну, в битве суждено будет нам снискать славу.

— Что слава? Слава — всего лишь лунный луч.

— Быть может, вы пожелаете услышать кантигу, последнее сочинение маэстро Арнальдо, провансальского трубадура?

— Нет! Нет! — восклицал в сердцах юноша, вдруг, в мгновение ока, становясь злобным, раздражительным и вспыльчивым. — Ничего я не хочу… Единственное, чего я ищу, единственно, чего я желаю, — остаться в одиночестве… Кантиги… женщины… слава… счастье… все это пустые фантазии, которые мы сами порождаем в воображении, по прихоти своей облекаем плотью, влюбляемся в них, бросаемся на их поиски, гоняемся за ними. Для чего? Для чего все это? Для того чтобы рано или поздно убедиться, что все это лишь лунный луч.

Манрике повредился рассудком, обезумел, по крайней мере так решили все. Что до меня, то мне, напротив, кажется: все происшедшее с юношей пошло ему явно на пользу.

Эмилия ПАРДО БАСАН

ПОТРОШИТЕЛЬ ИЗ БЫЛЫХ ВРЕМЕН

(перевод Г. Коган)

Предание о «потрошителе» — убийце, слывущем одновременно мудрецом и чернокнижником, — известно в наших краях с незапамятных времен. Я услышала его в раннем детстве: то шепотом, то нараспев мне пересказывали леденящие кровь истории; должно быть, я слышала их от старой няни у изголовья моей детской кроватки, а может статься, на кухне нашего деревенского дома, где после ужина батраки, сумрачно усмехаясь или вздрагивая от ужаса, толковали о них. Это предание, словно волшебное творение Гофмана,[71] снова ожило передо мной на тенистых и извилистых улочках городка, сохранявшего до недавнего времени аромат Средневековья, будто еще странствовали по свету пилигримы, а под сводами храма еще звучал древний гимн. Позже газетная шумиха, панический ужас невежественной толпы вновь воскресили в моем мозгу эту повесть, трагическую и смешную, как Квазимодо,[72] обезображенный всеми своими горбами, которым слепой Страх и постыдное Суеверие придают еще больше безобразия. Сейчас я расскажу вам ее. Смело углубитесь со мной в темные тайники человеческой души.

I

Художник-пейзажист остался бы в восхищении, если бы увидел мельницу в деревне Торнелос. Она приютилась на склоне невысокого холма, в действие ее приводила вода, вытекавшая из живописного естественного пруда, перекрытого плотиной; берега его причудливо поросли тростником и луговыми злаками, а сам он, словно ручное зеркальце, был брошен на зеленый косогор, на бархат луга, где росли золотистые лютики, а осенью раскрывали свои венчики темно-лиловые стройные ирисы. По другую сторону плотины была тропинка, ее проторили нога человека и копыта ослов, проходивших туда и обратно с мешками на спине: туда — с кукурузой, пшеницей и рожью, оттуда — с желтоватой, белой и серой мукой. А как хорошо смотрелся, господствуя над сельской мельницей и убогой лачугой ее владельца, огромный каштан с развесистыми ветвями и густой кроной, усыпанной летом белыми пушистыми цветами, а в октябре колючими, готовыми вот-вот раскрыться плодами! Как изящно и величественно вырисовывался этот каштан на фоне голубеющего горного хребта, наполовину скрытого серой завесой дыма, поднимавшегося не из трубы — ибо тогда в доме мельника не было трубы, как, впрочем, ее нет и по сей день во многих домах галисийских крестьян, — а выходившего отовсюду: из дверей, окон, щелей на крыше, из трещин обветшавших стен!