Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века

— Сейчас, сейчас! В этом-то суть. Входит сегодня в аптеку, когда там ни одной души не было, крестьянка; она уже приходила на днях со своей соседкой за лекарством от астмы, рослая такая, с грубым лицом, сросшимися бровями, выступающей челюстью, узким лбом, а глаза, как два угля, горят… Впечатляющая особа, поверьте мне. И говорит она, что хочет поговорить со мной по секрету; только мы остались с ней наедине в укромном местечке, выясняется… Тут-то начинается самое главное. Выясняется, что она пришла предложить мне внутренний жир девушки, своей племянницы, девственницы, на выданье, белокурой, — словом, подходящей по всем статьям, чтобы этот жир годился для тех мазей, что я обычно приготовляю… Что вы на это скажете, каноник? До чего мы дошли. Оказывается, самое заурядное дело, что я потрошу девушек и из жира, который вытапливаю из них, готовлю эти чудодейственные лекарства, способные, прах их возьми, даже покойников воскрешать. Женщина выложила мне все это. Видывали вы этакое? Понимаете, какое пятно легло на меня? Я — пугало деревень, гроза девушек, самое отвратительное и подлое существо, какое можно себе представить.

Далекий и глухой раскат грома сопроводил последние слова аптекаря. Каноник смеялся, потирая свои сухонькие ручки и весело поводя головой. Казалось, он добился большого и желанного успеха.

— Ну, что я говорю. Теперь-то вы видите, дружище? Вы видите, что они в еще большей степени скоты, неучи, кретины и дурни, чем я сам предполагал? Видите, что им в башку всегда лезет самая большая нелепица, глупость величайших размеров, грубейший вздор? Достаточно того, что вы самый бесхитростный, добродушный и спокойный человек на свете, достаточно того, что у вас такое мягкое сердце, что вас заботят чужие горести, даже если это касается чепухи, что вы не способны мухи обидеть и думаете только о своих книгах, занятиях и опытах, чтобы эти невежественные дикари сочли вас ужасным чудовищем, убийцей, виновником всех преступлений и гнусностей.

— Но кто же придумал эту напраслину, Льоренте?

— Кто? Повальная глупость… сдобренная к тому же повсеместной извращенностью. Апокалипсический зверь… вот что такое чернь, поверьте мне, хотя у святого Иоанна и не слишком ясно говорится об этом.

— Хорошо! Пусть так. Но впредь я не допущу, чтобы на меня возводили напраслину. Не желаю, нет, сеньор! Подумайте, какое несчастье! Чуточку недоглядишь, и у тебя на совести мертвая девочка! Эта тварь готова убить ее. Представьте себе, будто я повторил: «Я отправляю ее на тот свет, оставляю в горах и говорю, что ее сожрали волки. В это время года много их рыщет в тех местах, и, будьте уверены, на следующий день им будет чем поживиться». Ох, каноник! Если бы вы видели, скольких трудов мне стоило внушить этой кобыле, что я ни из кого не вытапливаю жир и не помышлял об этом! Сколько я ни твердил ей: «Это чушь, которую городят, гнусность, нелепица, галиматья, враки; узнаю только, кто их распускает, и того уж я распотрошу», эта баба, как столб, ни с места, и все свое: «Сеньор, всего лишь две унции… и все шито-крыто… За две унции у вас будет жир. Другой, такого хорошего качества, вам никогда не сыскать». Ну что за гадина! У фурий в аду должны быть такие же рожи. Говорю вам, мне стоило больших трудов убедить ее. Она не хотела уходить. Я едва не выставил ее палкой.

— Если бы вы ее убедили! — произнес внезапно посерьезневший и разволновавшийся каноник, вертя табакерку в руке. — Я боюсь, что вы потерпели неудачу. Ах Кустодио, вы ошиблись в этой женщине. Теперь-то я поклясться готов, вы ошиблись в ней.

— Что вы несете, приятель, каноник вы или дьявол? — вскричал аптекарь, вскочив со своего места в страшной тревоге.

— Что вы в ней ошиблись. Ничего, кроме того, что вы совершили ужасную глупость, вообразив себе, как всегда, что в этом дурачье есть хоть капля здравого смысла и что, если вы скажете им правду и станете приводить доводы в ее защиту, озарив их светом разума, это будет резонно и приведет к чему-нибудь путному. В эти минуты девочке скорее всего так же хорошо на том свете, как и моей бабушке. Завтра утром или позже вам принесут жир, завернутый в тряпицу… Вот увидите!

— Замолчите, замолчите… Я не могу слышать этого. Это не укладывается в голове… Что я должен был сделать? Бога ради, не сводите меня с ума!

— Что вы должны были сделать? Конечно же, нечто противоположное целесообразному, противоположное тому, что вы бы сделали со мной или с любым другим человеком, способным хранить тайну, будь он, пожалуй, таким же скверным, как простолюдин, но чуточку менее невежественным… Надо было согласиться, сказать, что вы берете жир за две унции, за три или за сто…

— Но ведь…