Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века

Они говорили о моем отце, заключенном в тюрьму в Сантьяго[118] за то, что он был на стороне легитимистов.[119] Я с испугу уткнулся лицом в плечо матери, которая в тревоге крепче прижала меня к себе:

— Бедные мы с тобой, сыночек!

Потом она стала жадно целовать меня, и я видел над собой широко раскрытые глаза, эти прекрасные глаза матери, трагические и безумные.

— Сыночек, сердце мое, нам снова грозит несчастье!

Донья Соледад на мгновение оставила чулок и пробормотала далеким голосом сивиллы:[120]

— Никакого несчастья не случилось с твоим мужем.

А бабушка вздохнула:

— Уложи спать ребенка.

Я заплакал, крепко ухватившись за шею матушки:

— Не хочу в постель! Боюсь один! Не хочу в постель!..

Матушка ласкала меня дрожащей рукой, почти причиняя мне боль, а потом, повернувшись к обеим сеньорам, рыдая, стала умолять:

— Не терзайте меня! Скажите мне, что случилось с мужем. У меня хватит сил выдержать все.

Донья Соледад подняла на нас свои колдовские бирюзовые глаза и заговорила таинственным голосом, в то время как спицы мелькали в пальцах, иссохших, как у мумии:

— О Иисусе! С твоим мужем ничего не случилось. У него есть свой демон-хранитель. Но он пролил кровь…

Матушка моя повторила голосом тихим и монотонным, словно неживая:

— Пролил кровь?

— Этой ночью он убил тюремщика и бежал из тюрьмы. Я это видела во сне.

Матушка подавила крик и села, чтобы не упасть наземь. Она побледнела, но в глазах у нее появился огонь трагической надежды. Сжав руки, она спросила:

— Он спасся?

— Не знаю.

— А не могли бы вы узнать?

— Могу попытаться.

Наступило долгое молчание. Я дрожал на коленях у матушки, а испуганные глаза были устремлены на донью Соледад. Гостиная почти погрузилась во мрак. На улице играл на скрипке слепой, а колокольчик у монахинь заливался, извещая о вечерней мессе. Донья Соледад поднялась с софы и бесшумно направилась в глубину залы, где ее тень, как мы увидели, почти растворилась. Едва можно было различить ее темную фигуру и белизну недвижно воздетых рук. Вскоре она слабо застонала, как во сне. Охваченный ужасом, я тихо плакал, а матушка, зажимая мне рот, говорила хрипло и взволнованно:

— Молчи, ведь скоро мы узнаем, что с твоим отцом.

Я вытирал слезы, чтобы рассмотреть в темноте фигуру доньи Соледад. Матушка спросила тревожно, но решительно:

— Вы видите его?

— Да… он торопится, дорога очень опасная, нет, сейчас здесь безлюдно. Он совсем один. Никто за ним не гонится. Остановился на берегу какой-то реки, но не решается перебраться на тот берег. Река эта подобна морю…

— Пресвятая Дева, хоть бы он не переплывал ее!

— На другом берегу стая белых голубок.

— Он в безопасности?

— Да… С ним демон-покровитель. Тень убиенного ничего не может поделать с ним. Я вижу, как кровь, пролитая его рукой, по капле падает на чью-то невинную голову.

Где-то далеко хлопнула дверь. Мы все почувствовали, что кто-то входит в залу. Волосы мои встали дыбом. Чье-то дыхание я почувствовал на своем лице, и невидимые руки призрака попытались оторвать меня от груди матушки. Я приподнялся в ужасе, не в силах кричать, и в глубине потускневшего зеркала я увидел глаза смерти, и постепенно проступавшую матовую бледность лица, и какую-то фигуру в саване, и кинжал в кровоточащем горле. Видя, что я весь дрожу, перепуганная матушка все прижимала меня к груди. Я показал ей на зеркало, но она ничего не увидела. Донья Соледад уронила руки, до того недвижно воздетые вверх, и с другого конца залы, выйдя из мрака, словно просыпаясь от сна, она направилась к нам. Ее голос сивиллы тоже, казалось, пришел издалека:

— О Иисусе! Только глаза ребенка увидели его. Капля по капле падает кровь на голову невинного. Вокруг него бродит жаждущая мести тень убиенного. Всю жизнь она будет идти за ним. Грешником он был, когда оставил сей мир, и это — призрак ада. Он не прощает. Однажды он вырвет кинжал из горла и ранит невинного.

Пока я был ребенком, в глазах моих долго стоял этот ужас, все, что я увидел тогда, а в ушах снова и снова звучали шаги призрака, появлявшегося рядом со мной, неумолимого и гибельного призрака, который не позволял душе моей, полной тоски, склонной то к мрачным, опустошительным страстям, то к чистейшим порывам, выйти из башни, где она, пленница, грезит уже тридцать лет. Вот и сейчас я слышу бесшумные шаги Тюремщика!

МИЛОН ИЗ АРНОЙИ

(перевод С. Николаевой)

Однажды, когда уже поспел виноград, возле нашей усадьбы появилась высокая худая девушка с почернелым лицом; волосы у нее были тусклые, а запавшие глаза, обведенные темными кругами, лихорадочно горели. Она дико вопила, умоляя нас:

— Будьте милосердны, защитите меня от короля мавров, я пленница его, Иуда похитил меня!

Она уселась в тени распряженной повозки и принялась собирать в узел растрепавшиеся волосы. Потом подошла к лохани, из которой поили скот, и промыла рану на виске. Серенин де Бреталь, старик, который давил виноград в большом глиняном кувшине, остановился, вытирая пот красной от сусла рукой: