Черубина де Габриак. Неверная комета

Т. Нешумова, впервые опубликовавшая переписку Архиппова — Усова, нашла для нее замечательно точное обозначение — «Невидимый трилистник». Читающаяся как подлинный эпистолярный роман, достигающая временами предельного напряжения (почти как «тройчатая» переписка Цветаевой, Пастернака и Рильке), по сути она представляет собой акт жизнетворчества, моделирования альтернативной вселенной — в пику полуголодному Краснодару, торжеству революции, нищете и бесправию и т. д. и т. п. Читая «Трилистник», поневоле поразишься стойкости и «неотмирности» его авторов, поразишься и Лилиному — лирическому или женскому? — магнетизму. Нищая, обездоленная, истощенная частыми переездами и болезнями, как, каким образом обвораживает она двух мужчин, находящихся далеко от нее и — как и все вокруг — погруженных в нелегкую личную, деловую, профессиональную жизнь? Усов в начале 1920-х годов преподает в Астраханском университете, Архиппов учительствует и директорствует в гимназии в Новороссийске, расходится с первой женой и венчается с Клавдией Иовиной… Казалось бы, тут уж не до переписки с давно истаявшим миражом («не марево ли она, не болотный ли огонь?» — спрашивает иногда сама Лиля) и не до обсуждения Черубининых символистских стихов, но между Астраханью и Новороссийском, между Новороссийском и Краснодаром курсируют письма, и практически каждое из них обращено к Черубине или же ею вдохновлено.

«Резкая грань лежит между Черубиной 1909–1910 и ею же с 1915 <года> и дальше, — заранее предупреждала Лиля Архиппова. — Даже не знаю, одна она и та же или та уже умерла. Но не бросаю этого имени, п<отому> ч<то> чувствую еще в душе преемственность и, уже не приемля ни прежней, ни настоящей Черубины, взыскую грядущей. Я еще даже не знаю, поэт я или нет. ‹…› Но когда Черубину любят и бережны к ней, как Вы, я всегда боюсь, боюсь, не несу ли я обмана, и прошу, прошу, как могу, пристально смотреть в ее облик. ‹…› Лучше развеять совсем этот облик, чем принять его за настоящий, если он поддельный — а я не знаю. Это было причиной моего ухода под землю, причиной того, что я неохотно даю стихи и никогда не стану их печатать»[208].

Усов и Архиппов Черубину любили и были к ней бережны. Архиппов посвящал ей стихи, полные «подземного огня», Усов вписывал ее имя, как и имя Архиппова, в собственные заветные святцы: «„Вы — две иконы в храме души моей“. Вы — седой патриарх, в митре, в узорчатой, бесконечно переливающейся ризе, с раскрытой книгой в руке и строго благословляющим перстом; она — без ризы, смуглый Ангел в огненно-красном одеянии, на фоне темных гор с мечом. Евгений и Елисавета — Вас я поминаю в каждой молитве, и вписываю в каждое „за здравие“»[209]. Под их ревнивыми мужскими и пристрастными читательскими взглядами Лиля вспыхивала беззаконной — неверной! — кометой, оборачиваясь то символистским божеством, то носительницей тайн ушедшей поэтической эпохи[210], то почти что демоном-суккубом, заманивающим тех, кто осмелился к ней приблизиться, в западню жизнетворчества и питающимся их любовью, — так, что в самый разгар переписки Усов, испуганный чарами Черубины, патетически предупреждал Архиппова: «Милый мой! Я не хотел бы сделать Вам больно, но знаете что? Это всё — наваждение. Не поддавайтесь Вы этому мареву. Бойтесь Черубины. Она ведь и у меня взяла много живых соков, а что она дала, в конце концов? „Усталость снов“. И Вас она, я знаю, долго томила. Реже пишите ей, если можете! ‹…› Не отдавайте Вы призраку последнюю кровь Вашего устающего сердца! Сберегите ее, и дышите, и радуйтесь жизни, как всякий человек. Жизнь так трудна, что дай Бог нам свою-то долю пронести, как следует, не возроптать и вернуться…»[211]

Однако здесь Усов неправ. Черубина в 1920-е вовсе не была «картонной Мадонной», как припечатает он ее в том же письме. Одна только работа с беспризорниками в Детском городке опровергает это определение; а обожание молодых поэтов, которым так было дорого Лилино ненавязчивое наставничество, а постоянная занятость — то в театре, то в «Птичнике», то в переплетной мастерской? А стихи? Впрочем, Лилины стихи, созданные в Екатеринодаре, в свою очередь демонстрируют то же самое жизнетворческое упоение, которое так привлекало к ней Усова и Архиппова и так манило ее саму, заставляя забывать о неприглядной реальности, будто в прежние юные годы: