Черубина де Габриак. Неверная комета

Тихо свет ложится лунный
в сумраке долин…
За решеткою чугунной
пленный сарацин…

Острый меч лежит у входа

и расколот щит…
Он томится там два года
и всегда молчит.

Черный шелк — его ресницы,

гордый взор поник…
Я в окно его темницы
брошу пять гвоздик…

И за ставнею узорной

вспыхнет в первый раз
пламень жгучий, пламень черный
непокорных глаз.

Говорят, — во всем Толедо

я прекрасней всех…
А над мавром злым победа — разве это грех?

Кто имеется в виду под «пленным сарацином» — Усов или Архиппов? Или, может быть, Волькенштейн? Мемуаристы осторожно заявляют о возможности романа между ними — исходя из посвящения «Ф.А.В.», предпосланного нескольким лирическим стихотворениям 1921–1922 годов. Однако не только Волькенштейну Лиля в это время посвящает стихи. Среди ее адресатов — С. Маршак («То было раньше, было прежде…») и Б. Леман («Я не забуду голос строгий…»), «дети» — участники «Птичника», Воля Васильев, стихи о котором заслуживают особого разговора, ибо в них впервые, кажется, с момента заключения их брака прозвучало признание в разочаровании и сожалении: «Как горько понимать, что стали мы чужими…» И, разумеется, снова Архиппов, который в ее посвящениях предстает во всех куртуазных ролях — и в роли пленного «мавра», и в роли верного рыцаря («В глубоком озере под влагой голубою…»), и, наконец, в роли самого Данте, не побоявшегося последовать за возлюбленной в загробное царство, в зазеркалье, в инобытие:

Два крыла на медном шлеме,
Двусторонний меч.
А в груди — такое бремя
Несвершенных встреч!

Но земных свиданий сладость

Потеряла власть, —
Он избрал другую радость —
Неземную страсть.

И, закованный, железный,

Твердо он прошел
Над кипящей черной бездной
Всех страстей и зол.

Сам измерил все ступени,

Не глядя назад,
Он склонил свои колени
Лишь у райских врат.

И венец небесных лилий

Возложила та,
Чьих едва касалась крылий
Строгая мечта.

Но, склонясь, как пред Мадонной,

Вспомнил он на миг
В красной шапочке суконной
Милый детский лик.

То — она еще ребенком.

Все сады в цвету.
Как она смеялась звонко,
Встретясь на мосту!

Но в раю земных различий

Стерты все черты…
Беатриче, Беатриче,
Как далеко ты!

Далекая Беатриче и неизменно верный ей Данте — такой Лиле виделась формула ее романтической дружбы с Архипповым[212]. Учитывая, что и он принимал подобный формат отношений с вдохновенной готовностью, уместны ли в данном случае упреки в его намеренном «завлекании» (и завлечении), в нарочитом стремлении околдовать, обольстить? По словам Т. Нешумовой, глубже всех проникшей в тайну их куртуазных взаимоотношений, сама эта форма эпистолярного диалога, не отягощенного «презренной прозой» жизни, устраивала обоих, ибо

в лице Архиппова судьба послала Черубине человека, который был готов к самому нетривиальному разговору с ней, человека, область интересов которого — от прочувствованного мистицизма до тончайших движений поэтических материй — совпадала с ее собственными поисками. ‹…› «Живая» любовь была и в жизни Архиппова (он к началу переписки с Черубиной уже второй раз женат), и в жизни Черубины, но Архиппов, как и когда-то гимназист Усов, повторял вслед за Черубиной: «Как и ты, я вне жизни живу». А она радовалась: «Так только в детстве бывало, во сне»[213].

Что ж, если так — честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой. Лиля с Архипповым сделали это в начале 1920-х годов друг для друга.