Чешская рапсодия

Она повела Матея по узкой стежке, далеко огибавшей стан косарей, к пыльной дороге вдоль опушки. По такой едва проехала бы казачья арба... «А орудия здесь, пожалуй, пройдут, — подумал Матей. — Но что скажет Зина, если узнает, кто я...»

Прижавшись к Матею, Зина шла, как в тумане. «О чем она думает? — задал себе вопрос Конядра. — Что есть между нею и Анной? Старая зависть? Ревность? И почему Зина за меня боится? Анна, возможно, сказала ей больше, чем Зина передала мне. Потому ли так она меня оберегает, что сочувствует, думая, что меня ждет что-то скверное? Может, и Петр подружился со мной неспроста. Не потому ли советует Зина, чтобы я держался подальше от казаков?»

Лицо Зины — он видел его в профиль — было добрым, она казалась ему совсем девочкой.

— Давай вернемся, Зина, — сказал он, — а монастырь посмотрим как-нибудь днем. Ведь эта дорога прямо к нему?

Лицо ее смягчилось — и вдруг она стала ему такой близкой...

— И плевать нам на Анну, — резко добавил он. — Ты, как вижу, тоже не любишь ее.

Он почувствовал, как она дрожит, как дышит полуоткрытым ртом. Но поцеловать он ее не мог, хотя она, кажется, ждала этого.

— Зина, — ласково проговорил он, — какая же ты хорошая! Ты знаешь, что ты хорошая?

Матей вдруг потерял нить своих мыслей, голова словно опустела. Он попытался ее обнять. Зина отстранилась и уперлась ладонями ему в грудь.

— Мотя, пойдем скорее к речке, лошади ведь...

Ах да, лошадей-то оставили без присмотра. Матей побежал обратно по извилистой стежке, и ему было приятно слышать за собой ее легкие шаги, словно эхо его шагов.

Кобылы паслись в низкорослом сосняке, а мерин довольно фыркал, общипывая ковыль. Вода в лунном сиянии блестела, как расплавленная ртуть. Матей с тихим смехом растянулся под сосной, протянул руку Зине. Та стояла, смущенная, растерянная, и в позе ее отражалась нерешительность.

— За лошадей тревожилась, хитрая. Жаль, что я не твой конь.

Она опустилась, словно упала с высокого дерева, и со смехом поддразнила его:

— Видали, оказывается, и у чехов есть когти! Надо тебя наказать!

Она хотела еще что-то сказать, но Матей не дал ей. Перед ним встали картины кровавых битв, все эти годы без такой вот женской улыбки... Он притянул Зину к себе. Она попыталась сопротивляться, но он держал крепко. Под его рукой забелели ее упругие груди. Ему вдруг показалось, что в ее глазах блеснули слезы, но слезы теперь уже не могли его удержать.

— Мотя, Мотя, не сходи с ума, — задыхаясь, шептала Зина.

Он тихо смеялся ее смятению. Это ты, видно, с ума сошла! Три дня назад мы и не знали друг друга. Но он чувствовал, что отдается она ему так, словно они прожили в любви долгие годы.

В лагерь они возвратились за полночь. У первой телеги Зина остановилась.

— Разве вы, чехи, не целуете женщин на прощание? — неуверенно улыбнулась она.

Он наклонился и поспешно поцеловал ее в губы. Она погладила его по голове и юркнула к девушкам в телегу. Матей привязал коней к телеге Волонского, собираясь улечься в ней, как и вчера, но там спал старый казак. Тогда Матей пошел к ближайшей копне сена, разгреб ее и лег. И стал думать о том, что случилось на берегу ручья, об удивительной Зининой нежности.

Ранним утром кто-то немилосердно потряс его за плечо. Матей приоткрыл глаза — над ним стоял Беда Ганза, глядел прищуренными глазами, насмешливо морща лоб.

— Здорово, командир, — произнес Аршин. — Нежишься тут в сене, а я трудись за тебя! Сегодня я вправе раздуться, как бурдюк!

Конядра окончательно проснулся, буркнул:

— Хватит болтать, дело говори! И не ори так, да выкладывай быстро, чтобы казаки ни одного словечка не поняли!

Бедржих Ганза сел, смастерил цигарку. Ну, сейчас мой прапор рот разинет — будет знать, какой у него напарник. Он глубоко затянулся и начал:

— Ну, слушай. Я заслужил благодарность в приказе по полку, можешь составить хоть сейчас. Вкатываюсь я это в малышкинский двор — и так приятно мне было проехаться, что я чуть не перемахнул через калитку. И кто же это сидит на крыльце, с обвязанной головой и рукой на перевязи? И при погонах? Казачий подъесаул! Я пустил коня к вороху травы, приготовленной для коровы, и иду себо в дом. Офицерику козырнул, вхожу. Старуха стряпает у печки, а я нарочно хлопнул дверью, старая чуть не шлепнулась в обморок: «Фу, черт, испугал!» Я докладываю, за чем меня прислала хозяйка. Бабка посадила меня за стол, палила борща — офицерского! — и спросила: «Его благородие еще во дворе?» Да, говорю. А она: «Приехал к полудню, отдохнет и дальше поедет. Мне он незнакомый, говорит, свой полк разыскивает. Бедняга — ищи полк по всей степи! Анне не говори, что ты его видел, заругает: зачем привечаю чужого». Я успокоил бабушку — не бойтесь, хозяйка, она мне за это горсть махорки и говорит: «Противно мне смотреть на твои мужицкие опорки» — и несет кожаные носки и что-то вроде сандалий. Снизу кожа, сверху кожа, а мягкие — бархат. Ноговицы и чувяки называются. Гляди, как хорошо сидят на ноге.

— Это я видел у армян, — заметил Матей, — и еще американские индейцы так обуваются.

Но Ганза был весь поглощен своим рассказом: