Чешская рапсодия

— Мы с тобой как двое нищих, и, может, жизнь наша ничего не стоит. Я только потому в Хопер не бросилась, что детки у меня, бедные...

Словно испугавшись, Зина отвернулась. Медленно встала, пошла к лошадям.

Он взял ее за руку. Зипа мягко высвободилась и кончиками пальцев погладила ему виски.

— Казакам бы только кровью упиваться, не знают они, что такое любовь. А, все они одинаковые, и белые, и красные...

Они возвратились в полуопустевший стан. Лишь несколько человек спали у костра, да сидели Беда с Варенькой. Аршин все говорил, Варенька все смеялась. Старики Волонский и Малышкин сладко похрапывали. Девушки забрались на телеги.

— Не знаешь, где Петр? — спросил Матей у Беды.

— Спроси мою хозяйку, — осклабился Аршин.

— А где она?

— Спроси у Петра, — отрезал Ганза. Варенька рассмеялась.

— Зачем тебе Петр, Матей? — сказала Зина, привязывая лошадей к телеге. — Не думай о нем, ложись на нашу телегу.

— А вы?

— Пойду к девчатам, — ответила она и отошла. Остановилась у костра, задумчиво глядя на угасающее пламя и вовсе не слушая болтовню Ганзы. Она думала о Матее, и на сердце ее теплело. И знакома-то всего один день, а мил он ей, словно годы прожили вместе. Ее облило жаром: нельзя об этом думать, к чему это?

— Варенька, пойдем спать, — строго сказала Зина. — А ты, пленный, иди к своему товарищу.

Варенька послушалась и пошла с Зиной к телеге Малышкиных, где еще хихикали над чем-то девчата. Ганза улегся возле Конядры, толкнул его в плечо:

— Ну, что скажешь, товарищ командир? — И он тихонько засмеялся. — Или мне ждать до утра? Молчишь? Ладно, подожду, голубчик. Ты, я вижу, сыт, теперь даже мед тебе горек, но я теперь с тебя глаз не спущу!

* * *

Второй день сенокоса — то же солнце, тот же пот. В полуденный зной все опять укрылись в тень на опушке леса отдохнуть. Трофим Малышкин расположился в группе женщин, возле вдовы-солдатки Нины Матвеевны, и, склонив седую бороду к ее гладкому загорелому лицу, рассказывал так, чтобы слышали все вокруг:

— Прихожу это я в канцелярию нашего атамана, а у самого ушки на макушке, что у твоего стенного зайца. Атаман сидит туча тучей, чешет под мышкой. А перед ним бесится Харламова Нюра, бумажкой размахивает, воет: «На что мне это? Мужа убили, брата убили, мать еле осилит щи сварить, а вы мне за реквизированный хлеб вот этой бумажонкой платите? Да я с городу умру вместе с детьми! Разве это порядок? Куда ни повернись — убийцы да грабители! Позавчера послали вы меня в Грязи, дескать, Нюра, ты одна проскользнешь через красных, так в поезде на меня казаки навалились, как псы бешеные... За это пусть ваши мне хоть сено скосят!» Атаман смотрит на меня, вздыхает: «Видал, Трофим, какая у меня теперь жизнь?! Я у ней и половины пшеницы не забрал, зерна у нее осталось по крайней мере на три года, а она так-то! А до твоего прихода голосила — помощника требовала, помощника ей надо! Только не старика безрукого! Слыхал, Трофим? Не старика! Православная Русь в крови утопает, а Нюрке помощника подавай, и скорее всего в постель. А в поезде, верно, сама к казакам напросилась, темнота-то ей милее всего...»

Трофим сипло засмеялся в самое ухо Нины и со смехом продолжал:

— Ну что на это скажешь? Молчу я, и атаман едва дух переводит. А Нюрка зубы оскалила, выпучила глаза да как топнет ногой: «Ладно же, тогда я знаю, что делать, и видит бог, вы еще пожалеете, что не хотите помочь. Видал ли кто такого атамана! Вот приведу...» Она не договорила и выбежала из канцелярии, как ведьма. Атаман перекрестился, отдышался и говорит: «Врет чертова баба! Не хлеба ей жалко, а казаков ей надо траву косить. Чтоб ей, да еще казаков! Ох, беда мне с этими солдатками. Кум я есаулу, что ли! Еще перезаразит всех, у ней-то в доме тиф был».

Трофим Малышкин посмотрел на Нину ехидным взглядом и вкрадчиво добавил:

— Была бы Нюрка поумней, вот как ты, да пошла бы нам помочь, и ей хорошо бы было.

Нина сердито посмотрела на старого казака, улыбающегося, как сытый кот, и отодвинулась от него.

— Смотрите, не замолвите за меня словечко у атамана, больше меня не ждите! Анна могла бы и мне достать каких-нибудь пленных.

Анна покраснела.

— Поезжай в Алексиково, там их видимо-невидимо...

Приоткрыв полные губы, так что блеснула голубоватая полоска зубов, Анна из-под опущенных ресниц поглядела на Петра Новикова, который крепко спал, растянувшись поодаль. На темном лице казака засияла беспечная улыбка. Анна усмехнулась. Отец не понимает Нюрку, да и Нинку тоже. Забыл, коротка бабья пора...

А Зина не слышала ничего, погрузившись в свои мысли. Странные это были мысли: везде любовь, даже в это страшное время. Зина шепчет про себя нежное слово «любовь», и кровь ее вскипает страстной тоской по человеку, который ходил бы к ней не так, как ходят в трактир выпить водки. Недавно приняла она одного казака, а он потом смеялся, что она ледышка. Да, она была как лед, и это не ее вина. После этого случая в ней поселилось неверие в то, что когда-нибудь сможет она испытать полное счастье. Неужели жизнь так жестока?