Чешская рапсодия

— Дрыхнешь, Михал? Не похоже. Послушай-ка, что же тогда мне говорить? Ведь мой сын за тысячи верст отсюда, в Чехии. Ничего, увидишься со своими...

Лагош и теперь не ответил. Конядра встал, отошел в свой угол, растянулся на койке. «Плохо нам, ребята, — думал он. — Устали как собаки, и страшно нам стыдно за Книжека. И мне, быть может, больше, чем другим. Мы с Книжеком оба были легионерами — ему бы прямо к Колчаку податься, а не марать репутацию чехов в Красной Армии... Ничего, я тебя, Книжек, достану, клянусь! Не я, так Войта отправит тебя на тот свет. А наша республика подождет. — Конядра повернулся на другой бок. — Долину надо пока оставить в покое, он сам поймет, что ему делать. Чего вы боитесь, ребята? Смерти? Я тоже ее боюсь. Если бы не понимал, что в России мы деремся за великую правду — давно бы уехал домой. Теперь там, верно, все ликуют — только мама плачет; может, даже больше, чем когда я уезжал на фронт. Если они там получают мои письма, тоже дрожат за меня... Не знают, что я делаю тут для них же...»

Конядра не заметил, как к его койке нерешительно подошел Аршин. Он в шинели, затянут ремнем, с рыжей вылинявшей папахой под мышкой. Синяк его вокруг глаза совсем позеленел.

— Матей, я должен тебе кое-что сказать, — промямлил Беда вполголоса. — Ты мой непосредственный командир...

Конядра очнулся от дум. Увидел, Аршин какой-то сам не свой. Беда, не ожидая его ответа, продолжал еще больше смутившись:

— Слушай, дай мне, дураку, в рожу! Я еще полчаса назад должен был объехать телефонные посты и вот никак с духом не соберусь... Верно, потому что казак стукнул меня по башке...

— Тогда перестань болтать и лети, делай дело! — сказал Конядра.

— Легко тебе говорить — «лети». А мне нынче страшно нос высунуть в степь, очень страшно, Матей... С тех пор как убили Петника, какой-то ужас засел у меня в груди. Ледяной такой, никак не отвяжется... Словами не скажешь! Не хочется мне тут околевать, когда дома — мир и у нас свое государство... Но разве могу я уехать? Гнилушка я, что ли? Короче: встань, Матей, дай мне в морду и поезжай со мной. С тобой мне не будет страшно. Я Лагоша хотел попросить, да ты видишь, что с ним... — Ганза уже шептал хрипло. — А я разве имею право бояться? Испугался один — и другие перетрусят...

Конядра молча встал, медленно надел шинель. Он о чем-то напряженно думал, наморщив лоб. Заговорил он тогда лишь, когда застегнул ремень:

— Ты кстати пришел, Аршин. Мне хочется на свежий воздух, хорошо будет проехаться.

— Я приведу тебе коня, — оживился Ганза и выбежал вон.

Они молча ехали рысью, пока не миновали последний дом. Луна светила слабо, ее то и дело закрывали черные снеговые тучи. Аршин держался как можно ближе к Матею. Объехали посты, перебросились парой слов с часовыми — и вдруг на Ганзу напала разговорчивость. «Товарищи дорогие, вы знаете, что такое скала? Вот и держитесь, как скала!» — говорил он часовым. Ему необходимо было услышать собственное ободряющее слово.

— От тебя несет то жаром, то холодом, — заметил Матей.

Ганза снова упал духом.

— Ты так думаешь?

Добрались до самого опасного участка фронта. Тут Беда остановился, коротко засмеялся. Глаза его светились, как у кошки.

— Ну, друг, теперь поезжай домой, я уже в своей тарелке. Но, ей-богу, такого уныния, как сегодня, я еще не испытывал никогда. — Он крепко пожал Конядре руку, — Спасибо, командир. Я ведь тебя... того... ну, ты понимаешь. До свидания, до утра! — И Аршин, хлестнув коня, поскакал вдоль линии аванпостов.

Матей Конядра тихо свистнул и карьером возвратился в Елань. Случай с Ганзой внес ясность и в его душу. Матей чувствовал себя сильной птицей, перед которой все отступает. Он лёг не раздеваясь и моментально уснул.

* * *

Сведения о том, что происходит в Чехословакии, в особенности о том, как буржуазия, ловко подхватив патриотические лозунги восторженного народа, постепенно прибирает власть к рукам, чешские красноармейцы черпали сперва только из газет. Многое смущало их, и разговорам о свободной родине не было конца. Пусть там творится что угодно, все равно это наша родина! Люди уже видели себя дома, на родной улице, в родной деревне и, опьяненные страстным желанием увидеть хотя бы на минутку кусочек родной земли, не были способны говорить ни о чем ином.

Долина повторял им с упрямой настойчивостью:

— Опомнитесь, товарищи, если так думать — где же наша политическая зрелость?

Но не у всех встречал он понимание. Несколько человек взяли свои вещички и тайно пустились в тяжкое странствие за призраком свободной республики.

Такая тоска по родине охватила и «челябинца» Богоуша Кавку, но не мог он решиться уехать просто так. Хлебнув для храбрости водки, выложил он свое смятение Ярде Качеру. Ярда слушал, сосредоточенно глядя на свои рваные сапоги, и как будто не понимал товарища. Лицо Ярды все более темнело.

— Пойми, Ярда! Поможем навести дома большевистский порядок, увидишь, ведь опыт-то у нас есть! — сказал Кавка, видя, что старый товарищ его словно оглох.