Чешская рапсодия

— Я не кадровый военный, но думаю, что понимаю вас. Я заметил, что вы вовсе не анархист, и очень хотел бы узнать, зачем вы им притворяетесь? Раз уж вы пошли к эсерам, достаточно было бы продавать им только свой военный опыт, если вам так важно сохранить свою профессию. Но почему тогда вы не хотите пойти к нам? Вы бы были не единственным царским офицером. В Царицыне Красной Армией командуют бывшие генералы. Разве вы не любите родину?

Николай сел рывком, вытаращил на Бартака глаза:

— Вы неисправимо наивны. Сколько вам лет?

— Двадцать два.

Артиллерист опять растянулся на диване.

— И точно наивны. Эх, счастливый человек! Я со своей болтовней должен был показаться вам тронутым. Киквидзевский Борейко учился со мною в артиллерийской академии, спросите-ка его обо мне, о лучшем командире батареи восьмого Тульского полка! В то время я был настроен так же, как вы.

Им вдруг не о чем стало говорить. Они молча курили. Смех из соседнего помещения, где женщины занимались стряпней, в самом деле был веселым — можно было подумать, что они готовят угощение для самих себя. Николай ухмыльнулся.

— Спрашиваю я себя, — презрительно фыркнул он, — есть ли во мне еще сердце? Нету. Вместо него в моей груди — кучка золы. Есть у меня сильные руки? И их нет: кормят меня, как нищего. — Он умолк и тихо, протяжно засмеялся, скорее засипел. Потом опять сел, будто диван жег его, сбросил ноги. Взяв Войту под руку, он сказал искренне: — Войтех Фраицевич, дам вам хороший совет. Собирайте свои манатки и шпарьте к своим. Маруся не для вас, а когда вы это поймете, возможно, будет поздно. Вспомните труп Сергея на железнодорожной насыпи, а если бы вы знали, как два месяца назад она за ним охотилась! Я жив до сих пор потому лишь, что принял от нее Соню. И еще потому, что я родственник Носовича.

— Я тоже стрелять умею, — сказал Бартак.

Николай криво усмехнулся.

— Браво, мы понимаем друг друга. И все же говорю вам: уходите немедленно. Я провожу вас на улицу к вокзалу.

— А женщины?

— Я извинюсь за вас. Выдумаю хотя бы тревогу в вашем полку, с этим она посчитается, ее муж был полковником. Мы с ним встретились в феврале в Красной Армии. Я приказал расстрелять его за измену революции.

Николай подал гусару портупею, потом сам со злой усмешкой поспешно оделся и вывел Бартака из дому. Быстро прошли они путаницу темных переулков. На широкой улице Николай сказал сердечно:

— Будьте здоровы, Войтех Францевич! А Марусю избегайте, вы не представляете себе, до чего она мстительна. Она сама рассказала мне об измене мужа. Я тогда был командиром красной артиллерийской бригады, и, когда она представила доказательства, я не мог поступить с ним иначе. Ее чувства можно охарактеризовать двумя словами: злоба и яд. Вот пока все, что вы должны знать. Позовите меня за это в ваш поезд на выпивку. И пригласите Борейко.

Николай крепко пожал руку Бартака, потом круто повернулся и поспешил назад.

* * *

По приказу Киквидзе Бартак переселился в вагон Сыхры и Кнышева и разделил купе с Иржи Коничеком, командиром второй роты батальона Сыхры. Ротный Коничек выучился на котельщика где-то в Пардубице, восемнадцати лет был призван в армию, а в январе 1916 года перебежал к русским. Год грузил зерно в Одесском порту, потом сбежал из лагеря, попал в Киев, а там, в социал-демократическом центре, его направили в помощь петроградской организации для агитационной работы. В октябре 1917 года Коничек участвовал в штурме Зимнего дворца, потом воевал под Псковом, вернулся в Киев, был ранен у киевского моста и после излечения помогал формировать второй Чехословацкий полк Красной Армии в Тамбове. По вечерам, если только не уходили в город, они собирались у Сыхры или у Кнышева. У тех всегда был хороший чай, находилась и водка — капнуть в чашку. Коничек смеялся, говоря, что батальонный лечит этим напитком желудок, а комиссар — начинающуюся астму. Это было неправда. Пили чай с водкой, курили махорку просто так, чтобы лучше шла беседа. У Натана Федоровича Кнышева шрам на лице стал бледнее и почти затерялся в глубокой морщине, тянувшейся от виска к подбородку. И у Сыхры заживала рана на руке. Он больше не носил перевязи, несмотря на выговоры фельдшера. К эшелонам приходили женщины из Алексикова с корзинами, наполненными снедью — яйцами, пирогами, фруктами, порой даже со слепленным руками куском сливочного масла. Кнышев хотел было запретить это, да Сыхра его отговорил:

— Смотрите на это сквозь пальцы, Натан Федорович, лишь бы самогон не носили.

— Ладно, — улыбнулся Кнышев. — Я не водки опасаюсь — болезней. Ребята приводят женщин в вагоны...

— А вы думаете, в городе они не могут подцепить? — возразил Сыхра. — Мало ли в какой компании они там могут очутиться.

Марусин бронепоезд стоял отдельно, на дальнем запасном пути. Маруся у Киквидзе не показывалась, вместо нее приходил бывший поручик Николай Холодный. Бартак однажды спросил его, где командир. Николай хихикнул.

— Уехала с Ольгой к черту в гости.

— Не сердилась? Николай захохотал.