Чешские юмористические повести

— Что? — я так и подпрыгнул.— И это вы говорите мне? Да разве речь идет о материи, а не о духе? И разве материя имеет душу? И вообще, что такое наше мировоззрение, как не поэтический антропоморфизм? Я не хочу, чтобы своим голубым карандашом педанта вы заносили меня в список вульгарных материалистов. Пантеистический принцип, который я исповедую в этой главе, не знает противоречий между материальным и духовным. Их единство определяет смысл человеческого существования в природе и обществе. Так-то вот, милейший пан доктор. И не смотрите на меня, как генеральный прокурор на обвиняемого! Лучше переверните страничку и прочтите, как надо строить свою жизнь. Надо жить ярко и полнокровно, сливаясь со всем живущим и прежде всего с людьми, надо уметь сочувствовать их заботам и тревогам, их радостям и страданиям. Надо преодолеть — и в первую очередь нам с вами — свое высокомерие интеллектуалов и слиться с массами людей, растворившись в океане тел и душ. Надо забыть себя, отрешиться от своего «я», а вам это крайне необходимо, потому что, потому что,— добавил я уже вполне миролюбиво,— вы сам свой безжалостный палач, вы, вы, вы одинокий петух, кукарекающий для собственного удовольствия на заброшенном пустыре.

Сказав это, я залпом осушил рюмку мартеля, вытянулся на кушетке и закурил помятую дешевую сигарету.

— Все это прекрасно,— спокойно заговорил доктор.— Только, если посмотреть на вещи трезво, у нас с вами ведь нет ничего, кроме разума, одного лишь разума и только разума. Можете считать его плотом, подхваченным жизнью, ее безрассудными волнами — все равно это то самое бревнышко, за которое мы с картезианских времен ^{104} стараемся уцепиться руками и ногами. У нас нет иной опоры, дружище, нет ничего прочнее человеческого разума, опирающегося на научно познанную реальность, на логику, которая служит нам единственным ориентиром в познании абсолютных и sub specie [74] относительных истин ^{105}, необходимых для создания тех правовых норм, без которых невозможно ни судить, ни осуждать. Эта правовая этика…

— Да только ваш разум,— перебил я его,— ваша логика играет самую жалкую роль в духовной жизни человека, по природе своей алогичной и иррациональной. Ваш пресловутый разум, милейший доктор, это искусственный протез, а ваша хваленая логика — абстракция, которая не в состоянии постигнуть ни жизнь в ее удивительном разнообразии, в ее глубине и размахе, ни человека во всей неповторимости своих поступков. Да чего вы добьетесь с помощью вашей логики? Куда заведет вас слепая страсть к рассудку? Ведь суть прогресса не в том, чтобы совершенствовать разум, а в том, чтобы облагораживать наши инстинкты. Да разве неясно, что все ваше сознание с этим вашим петушиным разумом — лишь крохотная искорка на кончике гигантской пирамиды подсознательного, безотчетных движений души, рождающихся где-то в заповедных областях наследственных и прачеловеческих инстинктов, стихию которых пытаются обуздать жалкие весла религий и в таинственные глубины которых поэты спускают на тончайших паутинках свои черпачки?

Доктор Жадак заволновался.

Все, что последовало потом, можно сравнить лишь с громами и молниями, которые метал убежденный рационалист, выстрадавший свою веру в человеческий разум и защищавший его суверенитет языком острее бритвы.

В развернувшемся словесном поединке время летело со скоростью барабанных палочек, выбивающих дробь.

Спор наш разгорался и, под влиянием выпитого коньяка и кофе, принимал самые разные обороты. От страстных выпадов и убийственных сарказмов мы переходили к смиренным уступкам, дружеским, ласковым уговорам, сокровенным исповедям, а потом снова к разрушительным бурям, когда кулаки наши с такой силой грохали по допотопному столику возле кушетки, что из своих железных коробков, дружно подпрыгивая, выскакивали все дешевые сигареты.

Развалившись на диване, доктор Жадак тыкал пальцем в воздух, подкрепляя таким манером свои аргументы, а когда я пытался его перебивать компетентными возражениями, низвергал на меня целый поток ругательств, перегибаясь долговязым и мускулистым телом удава с дивана и дотягиваясь до моей кушетки, так что его лошадиная голова то и дело нависала надо мной.

Во время одной из таких решительных атак я схватил его за голову, притянул к себе и стал трепать его оттопыренные уши, как только он собирался произнести свое раскатистое «рр». Поскольку это не помогало и он продолжал рокотать, как палочки неистового барабанщика, я стал щелкать его по затылку.

Я давно уже не слушал, что он говорит, и, вытащив у него из кармана голубенький платочек с узелком, стал хлестать его по заднице.

Мы перепились до чертиков.

Нас охватила глубокая нежность друг к другу.

— Эх, Отомарек, Отомарек, скотинка ты убогая, что ты бродишь здесь, как Беллерофонт ^{106}, дурью маясь, людных дорог избегая. Тоже мне герой, мечтающий оседлать Пегаса и взлететь к Зевсу, на солнечный Олимп! Да куда тебе со своим дитячьим разумом, наглец ты эдакий! Ты и в седле-то не удержишься, сломаешь шею, будешь все проклинать и поносить богов…