Чешские юмористические повести

Все закатное золото призрачно рдеющих вечеров зрелого лета сверкало в глазах юных цапартицких граждан, когда, вопреки своему огненному темпераменту, они затянули «Гей, славяне!», словно на храмовом празднике. В каждом из зрачков, прикованных к одному и тому же месту на горизонте, можно было заметить тонкую желтоватую дужку — отражение радуги, возникшей на темно-фиолетовом небе…

Небесная высь подернулась трепетной кисеей дождинок, мелких, как водяная пыльца от фонтана, и эта моросящая завеса скорее реяла в воздухе, чем падала на землю. Все лица, обращенные к солнцу, были залиты отсветом заката, который вдруг поблек и обрел нежный оттенок молодой корицы.

Тем сильнее и ярче пылала радуга, вне всякого сомнения — радуга самого высокого качества. В ней можно было отчетливо различить все семь цветов, что, как известно, случается нечасто. Оранжевый переходил в пурпурный, желтый отливал золотом, фиолетовый напоминал о блаженстве, даруемом девичьим взглядом, и всю эту многоцветную арку пронизывало мерцание искристых огоньков. Одним словом, то была не какая-нибудь завалящая радуга!

Когда Грозната запел «Где край родной» ^{26}, к мужскому хору присоединились и девицы. Особо явственно выделялся фальшивящий голосок дочери пекаря Габинки. Глаза певцов восторженно сияли, во многих жемчужиной сверкнула слеза. Все заметнее «стмевалось», и туча цвета корицы, откуда ни возьмись, стала заволакивать западную часть небосклона. Солнце неожиданно очутилось в какой-то облачной расщелине, которая медленно и устало смыкалась… И вдруг радуга погасла, будто ее стерли мокрой губкой.

— А вот и неправда, она была не над Чмертовом, она стояла у Дмоута! — послышались возбужденные голоса из лагеря социал-демократов, доселе безучастно наблюдавших за происходящим.

— Молчать! — рявкнул Грозната. На его лбу вздулись жилы, и он принялся свирепо расшвыривать своих товарищей, мешавших ему броситься на скептиков, усомнившихся в чуде, восторженными свидетелями коего только что были все цапартицкие жители.

Ситуация становилась угрожающей — по крайней мере так позднее писали «Ч. л.» в своем увлекательном отчете о первом дне «недели Ировца», и бог весть, чем бы все кончилось, если бы дерзкую молодежь не спас тонкий музыкальный слух пана Грознаты.

Ибо в тот миг кто-то страшно низко затянул третий из наших величественных национальных гимнов и, пожалуй, даже самый величественный — «Морава! Морава!» ^{27}.

— Цыц ты! — проревел Бедржих Грозната столь богатырски, что у тех, кто стоял поближе, заложило уши, и тут же сам могучим, невероятно высоким голосом затянул: «Морава! Морава! Морава родная!»

В устах Грознаты сия мелодия всегда растягивается на несколько километров, благодаря бесконечным ферматам и паузам, коими цапартицкий герой и певец украшает эту поэтическую апострофу, обращенную к нашему прекрасному маркграфству.

Предсказанный Ировцем дождь (лучший полицейский) не заставил себя ждать и несколькими сильными водометными струями загнал под аркады этих удивительных демонстрантов, вероятно, самых удивительных из всех, что мы видели в наших отнюдь не бедных на манифестации краях. Многоголосый хор увлеченных певцов тем временем дошел только до кульминации вышеназванной апострофы:

…и каких коней земля твоя рождает!

От знатоков этого зажигательного гимна, столь легко провоцирующего массы на необдуманные действия ^{28}, надо полагать, не ускользнуло, что именно здесь мелодия вздымается до самых невообразимых круч. Вот почему зрачки певцов закатились вверх, так что были видны лишь белки глаз, а челюсти, в буквальном смысле слова, грозили отвалиться.

Ведь затащить «коней» еще выше по примеру Грознаты теперь было делом чести для сих доблестных мужей.

На миг громоподобный голос казначея все же смолк, и древние своды аркад перестали сотрясаться. Это случилось, когда, дойдя до дверей аптеки, Грозната заметил в ней провизора Существенного с барометром под мышкой.

Существенный стремительно скрылся за прилавком, ибо Грознате ничего не стоило ворваться и отвесить оплеуху.

Но обладатель зычного тенора, с порога, даже не отпуская дверной ручки, прокричал:

— Ну как, далеко вы ушли со своей чертовой наукой, паралик ее разрази? Я же говорил — Корявый будет прав! Радуга стояла над самым Чмертовом, одной ногой —«на балаганах», другой — на верхней лесной сторожке. Можете теперь хоть лопнуть от злости, чучело гороховое!

С этими словами он так хлопнул дверью, что все расставленные по полкам мази, микстуры и solutiones nec non tinkturae [17] затрепыхались в фарфоровых сосудах, высокомерно осуждая на своей кухонной латыни его грубую бесцеремонность.

Аптекарь Существенный только деликатно сплюнул в желтую полированного дерева плевательницу — огромный тюльпан на длинной ножке.

Вся обстановка аптеки была изготовлена из такого же светло-желтого дерева, и даже барометр, с великой осторожностью повешенный теперь аптекарем на стену, красовался в желтой деревянной оболочке. Каждый предмет — старой, радующей глаз, солидной работы.