Чешские юмористические повести

Тут проникшийся благоговением Мимрачек заметил, что синий шнур, насаженный за пышную церковную кисть на крюк «Вёдро», смело возносится над печной трубой, теряясь в кроне липы, как веревка от бог весть куда улетевшего бумажного змея, и под его закопченной курткой забегали мурашки.

Еще не придя в себя от изумления, вылез он из дымохода, но когда Вотавка стала расспрашивать, не видел ли он чего и «точно ли не видел», и только после этого вставила шуруп в замок, снова — про себя — расхохотался.

Оказавшись, таким образом, жертвой самых противоречивых ощущений, Мимрачек шлепал в своих чувяках к Цапартицам буквально по стопам Грознаты.

И, подобно Грознате, вдруг призадумался, когда полевая дорога, по которой он шел, пересекла другую дорогу — в Спаневицы. Призадумался и могучим ударом по лбу заставил себя остановиться. Медленно-медленно меняли направление его чувяки, их острые носки, прежде обращенные к Цапартицам, свернули налево, к Спаневицам,— и минутой позже, сперва потихоньку, а затем все убыстряя темп, зашлепали к усадьбе Буреша,— по пути, который стал для нашего главного героя воистину роковым.

Наконец-то мы можем спуститься с колокольни, откуда до сих пор наблюдали за решающими событиями, разыгравшимися на высоте Baby Bubeck.

На сей высоте, правда, произошло еще кое-что, но случилось это накануне, поздним вечером, точнее ночью, и нам ничего не удалось бы разглядеть даже со своей возвышенной точки зрения. Посему мы вынуждены довольствоваться лишь непроверенными слухами. Данные эти вообще относятся к самым темным и трудно объяснимым сторонам нашей запутанной и довольно-таки растянутой истории.

Дело касается единственного ее идеального персонажа, учителя Глупки, которого, как мы надеемся, господа читатели с первого же знакомства полюбили на всю жизнь.

Итак, когда тьма сгустилась до черноты, достаточной для деяния столь черного и способного всякому внушить страх, на вершине высоты Baby Bubeck появилась фигура, несущая некую поклажу.

Фигура — стройная, могучего сложения, а ноша на ее плечах была не слишком велика, но зато неудобна. Юркая и беспокойная, она усиленно брыкалась в мешке. Было похоже, что это четвероногое, и звуки, исходившие из мешка, подтверждали такое предположение.

Когда сия странная скульптурная группа добралась до спаневицко-цапартицкого перекрестка и свернула к Спаневицам, таинственная ноша принялась дергаться особенно буйно, начала издавать более членораздельные звуки и вообще изо всех сил сопротивляться своему похитителю.

Тогда похититель снял мешок с плеч и резким движением поставил перед собой. А поскольку мешок стоял прямо, можно сделать вывод, что в нем находился человек. И если бы свидетелем этой сцены в потемках оказался кто-нибудь знавший молодого Буреша, он мог бы уточнить, не тот ли два раза безжалостно стукнул кулаком скрюченную под холстиной жертву, а когда из мешка раздалось нечто подобное зову о помощи, зажал его в том месте, где могли быть кричащие уста, вновь взвалил на плечи и еще энергичнее зашагал в сторону Спаневиц.

Мы уже отметили и из осторожности повторяем, что с уверенностью нельзя сказать, происходило ли все точно так, как мы описываем. Наше повествование опирается на досконально проверенные, подтвержденные очевидцами и ушеслышцами свидетельства. Как добросовестный историк, пользующийся лишь надежными источниками, автор, не колеблясь, всякий раз делает особую оговорку, когда ему приходится иметь дело с предположением, легендой или сообщать читателю плоды собственных умозаключений.

Совершил ли молодой Буреш сей поступок, покрыто мраком неизвестности, однако не вызывает сомнений, что пан учитель Глупка в течение трех последующих дней числился в нетях, и дирекция гимназии тщетно пыталась раскрыть тайну его местопребывания.

Во время этого драматического эпизода Барушка на своем девичьем ложе окропляла туго набитую подушку горячими и горючими слезами, которые обжигали ей щеки, опухшие от двух основательных, нисколько не идиллических оплеух,— Муза, пожимая плечами, фиксирует их как неопровержимый факт.

Глава VII и последняя

Бедржих Грозната лежал на животе, подпирая кулаками челюсти, причем и то, и другое — и челюсти, и кулаки,— были крепко сжаты. От бешенства и от напряжения всех чувств.

Он лежал в молодом ельнике, на прогалине между двумя рядами деревьев, в поросли, длинным языком тянувшейся от леса к усадьбе Ировца, и вся деревня, охваченная праздничной суматохой, была перед ним как на ладони.

Но в развилке меж двумя соломенными обвершками (крышами) глаза его видели только один предмет — трибуну, возведенную в глубине деревенской площади над местом закладки будущего божьего храма святого Флориана, первую за долгие годы трибуну, с которой он, Бедржих Грозната, цапартицкий Демосфен, не будет ораторствовать.

А ведь поначалу подмостки были сооружены специально для него; именно он должен был открывать церемонию торжественной закладки фундамента нового здания, как «Чмертовске листы» именовали, следуя своей антиклерикальной направленности, первый храмовый праздник в Зборжове.