Чешуя ангела

Когда выбрались на западный скоростной диаметр, дело пошло гораздо веселее: диаметр пустовал, лишь на пунктах оплаты торчали огородными пугалами фигуры часовых. Колонна шла под сто пятьдесят, машины сопровождения взрыкивали сиренами на пустой трассе то ли от скуки, то ли чтобы подбодрить себя; Конрад не слушал болтовню Рамиля, смотрел на мокнущие деревья, на белокожие, в черных язвах, стволы, на бессильные ветви с жёлтыми листьями, словно берёзы, увидев караван из белого полицейского «форда», рыжего фургона охраны, чёрного лимузина и серого военного джипа, хотели бросить под колёса золотые монеты, откупиться – да поняли, что не выйдет, не получится, и опустили в отчаянии руки.

Потом мчались по дамбе, рассёкшей Финский залив надвое, разлучившей воду; теперь болтал Аксель, вспоминая, как удалось поставить для строительства дамбы песка больше, чем имеется в пустынях Каракумы и Кызылкум, вместе взятых, – разумеется, только по документам; Конрад смотрел на свинцовые волны, привстающие на цыпочки при виде сверкающей колонны и тут же затихающие, замирающие.

Выехали на южный берег залива, повернули направо, обогнали колонну мотострелков; стадо камуфлированных динозавров с гвардейскими знаками на боках ползло медленно, обречённо, торчащий в люке переднего бронетранспортёра офицер поглядел Конраду прямо в глаза, словно мог увидеть что-то сквозь тонированное стекло.

Колонна резко сбросила скорость, Конрад качнулся вперёд, ударился лицом о спинку водительского сидения, даже не пытаясь прикрыться руками. Рамиль сказал:

– Приехали. Сосновый Бор.

* * *

Ленинградская АЭС, зима

Небо над Городом закипело, скорчилось и лопнуло, расплылось гигантским чернильным пятном, стекающим грязными щупальцами к горизонту; ветер с запада набирал силу, гоня свинцовые шеренги волн на оборонительный рубеж дамбы; бурлящая чернота полыхала ослепительными беззвучными молниями, ветвящимися на сосуды, сосудики, капилляры, словно кровью неба стал холодный огонь.

Из ждавшей на месте неприметной «лады» вылез человек в камуфляже, подошёл.

– Всё в порядке, Рамиль Фарухович.

– Славно, Отец. Отец-молодец.

Неожиданно повалил снег, хлопья падали косо, будто пикировщики заходили в атаку. Аксель поёжился:

– Не рановато для зимы? Да отстань ты со своим зонтом, – он оттолкнул суетящегося секретаря.

– Не рано, в самый раз. Теперь зима надолго. Навсегда.

Аксель покосился на Рамиля, решился, тихо спросил:

– Зачем всё-таки приехали? Здесь опасно.

– Трясёшься, Аксель? Верно, бойся. Ничего не даётся бесплатно, особенно вечность. Выпускайте на арену овечек.

Из фургона вытащили бледного Игоря, разъярённую Елизавету, Белку с заклеенным чёрным скотчем ртом. Охранник показал перевязанный носовым платком палец:

– Кусается, зараза.

– Молодым палец в рот не клади, – заметил Рамиль. – А теперь всем заткнуться и слушать. Временем можно управлять, например, атомная станция взорвётся только через пятнадцать минут, а диверсанты уже найдены и обезврежены, они совершенно неожиданно оказались гражданами Идамаа. Так, Отец? Радиоактивное облако дойдёт до границ города за час, в центр за два часа.

Последствия ужасны, но на провокацию натовцев мы дадим достойный ответ. Спасибо, вы прослушали завтрашние новости.

Елизавета всхлипнула, Белка замотала головой, замычала, побледневший Игорь покачнулся, но охранник удержал. Аксель вновь поёжился:

– И всё-таки, может, поедем отсюда? Пятнадцать минут – совсем мало.

– Девятьсот секунд – это очень много. Бонапарт за меньшее время в Тулоне принял верное решение и начал карабкаться к трону, Цезарь – наоборот.

Аксель поглядел на гигантские дымящие трубы станции, похожие на буддийские ступы. Пробормотал:

– Слишком близко, не хотелось бы поймать радиационное излучение.

– С кем приходится работать, – вздохнул Рамиль. – Уже объяснял тебе: это не ядерный взрыв, обычная взрывчатка, вскроет реактор и всё. А теперь повторяю: заткнись. У меня важный разговор.

Подошёл к Конраду, оглядел, словно давно не видел.

– Кон-рад. Скажи, кого ты пытаешься обмануть, себя? Думаешь, переставил буквы – изменилась суть? Восемьдесят лет ты бьёшься с самим собой, со своей природой. Зачем? Думаешь, они оценят? – Рамиль дёрнул подбородком, показывая на стоящих за спиной охранников и пленников. – Ни хрена они не оценят, ещё и грязью измажут. Никчемная биомасса, шлак.

– Не надо так про людей.

– Про людей? Эти люди продали меня, шестилетнего мальчишку, в рабство. Надели верёвку на шею… Знаешь, как сдирает детскую кожу грубая верёвка из конопли? И таскали, показывали, как мартышку. Нет, за обезьянку больше денег подают, чем за сопляка, за это мне тоже доставалось, я был плохим активом, неудачным вложением. Люди вырезали мне сердце, люди стреляли мне в лицо и в спину. Ты про себя вспомни, папаша бросил вас подыхать в обречённом городе. Люди!

Рамиль растерял всю легендарную невозмутимость, покраснел, брызгал слюной.

– Люди! Люди рубили тебя топором, душили блокадой, уморили голодом бабушку, снарядным осколком оторвали голову матери.

– Нет, это были не люди.

– А кто?