Чешуя ангела

Немцы, обработав передний край, строго по уставу перенесли огонь в глубину: вздыбились вокруг штаба чёрно-рыжие фонтаны, затряслась земля как в лихорадке; начштаба выскочил, успел забиться в щель за секунду до того, как стопятимиллиметровый угодил в избу, вознося в зенит обломки брёвен, расшвыривая мёрзлые комья. Начштаба накрыло: звенело в ушах, словно гигантский комар силился вонзить хобот, высосать последнюю кровь. Покачиваясь, выбрался из окопчика, с неба огромными хлопьями валил снег; когда пригляделся, понял, что это листки штабной документации. Прямоугольные снежинки крутились, медленно опускаясь на копчёную землю.

Куда-то подевалась шапка, начштаба сел прямо на землю, бил себя по ушам грязными ладонями, пытаясь вернуть слух; напротив стоял человек в разодранном полушубке, разевал рот и зудел, копируя того комара; начштаба вгляделся в разорванное криком лицо, в кубари на петлицах и наконец вспомнил: взводный из второй роты.

– Что ты тут делаешь, лейтенант? – спросил начштаба и замолчал: собственный голос звучал странно, резонируя с черепом.

Повторил:

– Что ты тут делаешь? Ты должен оборону держать на южной окраине.

Лейтенант вновь принялся разевать рот и тыкать рукой в дым; ладонь его была наспех перебинтована и брызгала чёрными каплями, которые разлетались во все стороны. В зудение лейтенанта вклинились какие-то обрывки, отдельные слоги:

– …дир батальона… до двух рот, из леса… тходим…

Начштаба подивился:

– Как тебя комвзвода назначили, если ты по-русски не говоришь? Что ещё за «тходим»?

Доски завалившегося сарая вдруг принялись чудить – вздрагивать и швыряться щепками. Лоб лейтенанта вспыхнул, расцвёл красным; лейтенант взмахнул обеими руками, словно пытаясь взлететь, но не срослось – упал в снег, суча ногами.

Немцы оказались совсем близко. Шли неспешно, вдоль тлеющих остатков забора; они были похожи на колхозников, идущих с поля после тяжкого трудового дня, карабины торчали вразнобой, как обрыдшие сельскохозяйственные орудия.

Начштаба принялся дёргать клапан кобуры, но рука не слушалась, пальцы соскальзывали. Немец оскалился и сказал, перекрывая комара:

– Шау, руссише официр.

Немец распахнул руки, словно собираясь дружески обнять, качнулся и рухнул навзничь; его спутники принялись падать, отползать с улицы; грохотало сзади, начштаба обернулся и увидел густую цепь, сверкающую вспышками.

Человек подошёл, наклонился низко; начштаба смотрел на загорелое восточное лицо, на новенькую необмятую шинель с красной звездой на рукаве.

– Полковой комиссар Аждахов Рамиль Фарухович, вовремя я, – сказал человек и протянул руку, помогая встать. – Назначен к вам. В политотделе дивизии сказали, что тут туго, так я собрал тыловых, писарей да поваров, и сюда.

– Начальник штаба сто сорок седьмого стрелкового капитан Петров, временно исполняю обязанности комполка. Да уж, вовремя. Спасибо, комиссар, выручил.

– Сочтёмся.

Лицо у него было приветливое: ласково прищуренные глаза, белые зубы, открытая улыбка.

Но глаза оставались холодными. Словно пули, отлитые изо льда.

* * *

– Не пополнение, а стадо доходяг. Ты бы глянул, комиссар.

Рамиль усмехнулся:

– Других писателей у меня для вас нет, товарищ Поликарпов.

– Что? – удивился начштаба и убрал ладони от раскалённой буржуйки.

– Ничего. Сиди, грейся.

Накинул добротный бараний тулупчик, которым давно заменил шинель, вышел на мороз.

Строй стоял неровно, словно не разыскать было впалую грудь четвёртого справа; трёхлинейки торчали, как покосившийся деревенский частокол. Серая кожа, обтянутые скулы, пустой взгляд – пополнение из горожан, ленинградское. Натерпелись. Семнадцатилетние сопляки, не ведавшие службы: у кого клапаны ушанки болтаются, как уши добродушного пса, кто прячет замёрзшие кулачки в рукавах драной шинели. В задней шеренге украдкой курил веснушчатый парень, дымок вился над строем.

– Дай добить.

Бережно принял огрызок самокрутки, затянулся. Сказал:

– Я-то с Лиговки, а ты?

– С Кировского завода, – ответил веснушчатый.

– Говорят, у вас там что ни день, то обстрел?

– Ну да. Бьют по заводу, а нам прилетает. В третьей парадной в квартиру угодило, девять жмуриков.

– Значит, тебе и карты в руки, кировский. Ты же к обстрелам теперь привычный, в герои попадёшь.

Веснушчатый улыбнулся одними губами (глаза оставались замёрзшими), сказал:

– Жрать охота. Долго нам ещё на морозе?

– А это сколько велит командование, хоть до морковкина заговенья. Да, пошамать бы неплохо, кишка кишке бьёт по башке. А я в моряки хотел, там хавка, говорят, козырная, а врач сказал: какой тебе флот, дистрофия на пороге. Вот, в пехоту.

Строй вздрогнул, подтянулся: от штаба уверенно шагал высокий, в белом полушубке, сияющих сапогах, лицо нерусское, тёмное, словно в саже.

– Ишь, копчёный какой, – прошептал лиговский.

Комиссар оглядел строй, улыбнулся, набрал воздуха; зазвенел на морозе отлично поставленный голос, пробирало до самых кишок самого дальнего в строю бойца.