Чешуя ангела

– Ого! – воскликнул Рамиль. – Неужто сам Георгий Цветов, поэт, бонвиван и любимец ленинградской богемы?

– Я иногда половины не понимаю из того, что ты говоришь, комиссар, – поёжился начштаба. – Бонвиваны какие-то, слово совершенно дурацкое.

Рамиль рассмеялся, хлопнул начштаба по плечу и пошагал вперёд.

* * *

Политотдельский «виллис» догнал полк на марше уже за Войбокало. Машина, расшвыривая комья коричневого снега, шла вдоль длинной колонны, мимо запыхавшихся, уставших бойцов, запряжек противотанковых сорокапяток и полевых кухонь. Проехала в голову, лихо тормознула. Из «виллиса» выскочил затянутый в рюмочку новенькой портупеей брюнет, вскинул ладонь к старомодной будёновке:

– Старший политрук Цветов, военный корреспондент «Смены».

Рамиль протянул руку:

– Очень рады, Георгий, наблюдать звезду Ленинграда в нашем ординарном полку.

– Не скромничайте, – подмигнул поэт. – Самый что ни на есть героический полк, в другой я бы не поехал.

Обмен любезностями прервался в самом начале, наблюдатель заорал:

– Воздух!

Два «мессера» с жёлтыми носами шли на бреющем, лупя из пулемётов; полковая колонна вздрогнула, рассыпалась, ринулась за обочины; люди прятались в чахлых кустах, будто они могли спасти, падали на снег, прикрывая затылок руками, словно от пули защитят рукавицы…

Рамиль лежал рядом с Цветовым, смотрел на живое лицо с чёрной стрелкой щегольских усиков, вдыхал запах одеколона, настолько нездешний, неуместный, что казалось – это всё снится, не может такого быть. Поэт ни капли не испугался, с интересом смотрел в небо. Повысил голос, чтобы перекрыть рёв моторов:

– «Эмили».

– Что? – удивился Рамиль.

– Модификация «Е», вон обтекатели на крыльях, там двадцатимиллиметровые пушки.

Это хладнокровие, эта внимательность поразили Рамиля: какие там, к чёрту, обтекатели, когда смерть прямо над головой, когда орут раненые и грохочут пулемёты, выбивая фонтанчики то снежные, белые, а то и красные?

Поэт улёгся поудобнее на спину, достал новенький ТТ, передёрнул затвор, прищурился и начал палить; в этом было мало смысла, попасть в стремительные силуэты вероятность нулевая, но всё же это было правильнее, чем лежать лицом в грязном снегу и ждать пули в затылок, будто небесная расстрельная команда вывела тебя для исполнения приговора.

Рамиль поднялся на колено, закричал:

– Огонь по противнику! Ну, чего развалились, как на пляже? Шевели мослами, царица полей!

Красноармейцы принялись переворачиваться, задирать винтовки и палить в зенит. Налёт скоро кончился, бойцы потянулись обратно на дорогу, командиры пересчитывали своих, выгоняя из строя растерявшихся новобранцев.

– Какая рота? Шестая? Ну так и иди к своим, пентюх!

Рамиль поглядел на поэта уважительно, сказал:

– А вы молодцом, Георгий!

– Привычка. Уже третья моя война, плавали – знаем. Обосраться всегда успею.

Рамиль одобрительно хмыкнул и протянул раскрытый портсигар.

* * *

Вечером заняли позиции потеснившейся бригады морской пехоты. В штабном блиндаже тепло, жестяной чайник уютно посапывал на буржуйке. Начштаба принёс котелок спирта, вскрыл тушёнку, комбат-два раздобыл у морячков гитару с голубым бантом, протянул Цветову, тот усмехнулся:

– Всё-таки красивая у флотских жизнь: бантики, ленточки, полоски.

Загоготали, захлопали:

– Просим, просим.

Поэт не стал капризничать, изображая звезду не в голосе. Ловко настроил гитару, погладил струны тонкими пальцами, словно холку любимого коня. Спросил:

– Что будем петь?

Заговорили все сразу:

– Вагонную!

– Нет, про сирень. «Я люблю тебя, Татьяна, не за нежность и порок», эту.

– «Ночи Халхин-Гола», – попросил начштаба. – В нашей девяносто третьей забайкальской стрелковой очень её любили, считали за гимн дивизии.

Рамиль подвёл итог:

– Давайте начнём с вагонного вальса.

И захлопал первым. Когда стихли аплодисменты, поэт прикрыл глаза, начал перебор: словно издалека, нарастая, накатывая, приближался стук вагонных колёс.

Этот поезд идёт на восток,
С моих губ уже стёк
Поцелуй-лепесток,
Ленинград от тумана промок
И теперь он надолго далёк…

Огонь в приоткрытой печной дверце перестал трещать, чтобы не мешать певцу; алые язычки пламени вставали на цыпочки, стараясь не пропустить ни слова, замирали в восхищении.

Не свернуть машинисту с пути,
За разлуку прости,
Поезд должен идти,
Но от грусти сумеет спасти
Перестука ритмичный мотив…

Начштаба прикрыл глаза ладонью: наверное, вспоминал прощание в июне тридцать девятого, торопливый поцелуй и солёный вкус её губ; плохо выбритые, усталые лица командиров разглаживались, светлели.

За вагонным стеклом танцевал
Работяга-Урал,
Величавый Байкал,
Я приеду, Московский вокзал,
Главных слов я ещё не сказал…