Честь

Да, это был Зиннат. Не успел он как следует оправиться после возвращения, как уже начал повсюду подстерегать Нэфисэ. Он искал удобный случай, чтобы встретиться с ней наедине. То ли он ждал от нее откровенности, то ли сам хотел раскрыть ей свою душу, но смотрел на нее с таким мальчишеским восторгом, что невольно вызывал в Нэфисэ беспокойство и даже неприязнь.

Зиннат шел к ней с непокрытой головой, в расстегнутой гимнастерке, игриво улыбаясь, что совсем не шло к нему.

— Отчего, думаю, в Яурышкане так жарко? — заговорил он шутя. — Оказывается, здесь еще и другое солнце палит!.. Здравствуй, Нэфисэ! — Он приложил руку к сердцу и слегка наклонил голову.

Видно, молоко да масло, да теплое солнце Байтирака пошли джигиту впрок: лицо его округлилось, глаза оживились. И заиканье было уж не так заметно. Только повисшая плетью левая рука напоминала о ранении.

— Так ли? — спросила Нэфисэ не очень приветливо. — Джигиту, объездившему свет, наше солнце, наверно, кажется с коптилку... Ну, как здоровье?

— Здоровье-то ничего.

— А рука?

— И рука...

— Что ж не договариваешь? Иль ты кем недоволен? Если девушками, так они тебя не обижают...

Зиннат вынул фиолетовый платочек и мягко коснулся им лба.

— Девушки?.. Да не о них печаль. Красивые, хорошие девушки, хулить нельзя. Если б дело было только в этом!..

— Вот еще! Разве не девушки окрыляют джигита?

Зиннат посерьезнел и ни с того ни с сего заговорил напевно:

— Джигит думает, размышляет, а к чему приведут его думы — не знает. Сны видит, а сны к чему — не разгадает... Помнишь, мы пели раньше:

Я вижу многих, но к одной
Всем сердцем я стремлюсь! —

кажется, так?

— Может, и так. Да ведь старое уже забылось. Мы потом много других хороших песен сложили.

Зиннат краешком глаза поглядывал на высокую грудь Нэфисэ, на ее открытую шею. Широкая голубая лента, повязанная поверх платка, казалось, придавала особую прелесть Нэфисэ. Как он мог забыть ее! Ведь даже в этом ситцевом платьице она не уступает разряженным красавицам из города!

Нэфисэ заметила, как жадно разглядывает он ее, и, смутившись, стала поправлять фартук на груди.

Зиннат снова начал балагурить:

— Чур меня!.. Каюсь!.. Вспомнил былое и чуть не забылся...

Желая прекратить разговор, Нэфисэ наклонилась, делая вид, что срывает травинку.

— Что было, то прошло, быльем поросло да травой заросло.

— Ну, а коль травой заросло, так можно и выполоть.

— Выпалываем — которая мешает. А нужную, видишь, и выхаживаем!

Нэфисэ повернулась, чтобы уйти.

Зиннат, видимо, не ожидал, что она будет так сухо разговаривать с ним. Он снова вынул свой фиолетовый платочек, но не стал им обтираться. Надо было как-то задержать ее.

— Прости, Нэфисэ, — сказал он, приложив руку к сердцу, и виновато наклонил голову. — Хотелось поговорить запросто, по душам... Ничего не тая. Конечно, у каждого немало своего горя, особенно в такое время. — Он смотрел на нее умоляюще.

Однако Нэфисэ сделала вид, что не заметила этого многозначительного взгляда. Она отбросила сорванную травинку, отряхнула руки и ответила ему просто, будто ни о чем не догадывалась:

— Конечно! Ведь ты столько изъездил... Наверно, многое можешь порассказать...

Тут она обернулась и окликнула босоногую девочку, половшую неподалеку овес:

— Сумбюль, умница моя, поди-ка сюда! Давай запишем трудодни за эту неделю на доску... — и как ни в чем не бывало приветливо сказала Зиннату: — А ты заходи к нам домой. В последнее время и отец и мать вечерами дома... Старики любят поговорить... Ну, до свиданья.

Когда Зиннат отошел немного, Нэфисэ обернулась. Он шел, не оглядываясь, размахивая здоровой рукой, и в каждом его движении сквозила обида. Нэфисэ, напевая песню, пошла вверх по дороге.

4

Однажды вечером, когда Нэфисэ возвращалась с поля, ее догнала Юзлебикэ. Она странно посмотрела на золовку и покачала головой:

— Смотрю я на тебя и дивлюсь: и чего ты томишься? Тебе не унывать, а радоваться бы надо, что не осталась с полным подолом ребят!.. Ну и характерец! Да такая красавица и разумница нигде не пропадет!

Спорить с Юзлебикэ было бесполезно. По ее понятиям, мир прост и несложен; все лежит на поверхности как на ладони.

— А я и не собираюсь пропадать, — возразила, улыбаясь, Нэфисэ. — Да некогда мне обо всем этом думать, есть дела поважнее.

— Хи, душенька моя, — выпятила губу Юзлебикэ, — будешь голову ломать — в восемнадцать лет поседеешь! — Ее глаза на круглом, красном от загара лице блестели весело и задорно. Все ее плотное тело, крепкая короткая шея, оголенные по локоть руки дышали здоровьем и силой. Держа тапочки под мышкой, Юзлебикэ шла, выпятив могучую грудь, уверенно ступая босыми ногами и оставляя на мягкой дорожной пыли широкие следы.

Нэфисэ невольно залюбовалась ею. Кто бы мог подумать, что она — мать четырех детей!

— Ай-хай, джинги, цветочек мой, — толкнула она шутливо в бок Юзлебикэ. — Как бы ты не сбежала с кем-нибудь до возвращения мужа!

Юзлебикэ весело расхохоталась, отчего лицо ее стало еще круглее, а на крутых щеках появились ямочки.