Честь

— Ишь, языкастая!.. А что, очень раздобрела? Хаха-ха!.. Сбежать-то, может, не сбегу, а все-таки, если твой братец замешкается там, того и гляди что-нибудь случится... Ей-богу! — Внезапно она замолчала и задумалась. — Э-эх, это только так кажется. — Потом, глубоко вздохнув, сказала: — Заботы меня, душенька, одолевают в последние дни. С прополкой запаздываем. Как бы сорняки не заглушили просо. Тут сенокос подходит, там жатва. Не успеешь оглянуться, озимые надо будет сеять, молотить, хлеб вывозить... Как подумаю — сердце так и защемит. А на тебя посмотрю да на глухого черта Бикмуллу, так прямо зависть берет. Моя-то бригада отстала от вас. И хлеба у вас лучше моих... Ты, кажется, и пары кончаешь?

— Завтра закончим. А просо мы по третьему разу пропололи.

— Завтра, говоришь? Ну вот, так и есть! — с беспокойством выкрикнула Юзлебикэ. — Не больно тут раздобреешь. — Но, взглянув на шагающих впереди загорелых, здоровых девушек из своей бригады, снова оживилась. — Видишь, какие они у меня? Каждая трех стоит! Погоди, вот придет жатва, заставлю я вас поплясать!

Нэфисэ посмотрела на Юзлебикэ, на ее смешно нахмуренные брови и расхохоталась:

— Ага, обидно? Не хочется плестись в хвосте?! Что ж, поторапливайся... А в жатву еще поглядим, кто кого плясать заставит!

Впереди показалась деревня. Юзлебикэ замедлила шаги и, повернувшись к Нэфисэ, мягко сказала:

— Скоро ты забыла родной дом. Не мешало бы дочери и к отцу заглядывать!

— Не могу свободного времени найти, джинги. То сев, то прополка... Так дни и проходят.

Юзлебикэ настороженно поглядывала на золовку:

— Очень хочется посидеть, поговорить с тобой... Пойти к вам — так и у меня заботы. Да при стариках и не поговоришь.

— Какие еще заботы? Нет ли от брата плохих вестей?

— Нет, от мужа таких известий не было... Зиннат вот вернулся... Сама знаешь, одинокий он. Я ему и заместо матери и заместо сестры.

«Опять Зиннат!» — подумала Нэфисэ, а ей сказала:

— Жени ты его, джинги. Дом у него хороший, и сам хоть куда. А там, глядишь, и рука поправится, учиться поедет.

— Да ведь еще неизвестно. Доктора ничего толком не говорят. И это на него действует. Когда ни пройдешь мимо окон, всегда у него свет. Заглянешь, а он все вышагивает по комнате... — Юзлебикэ остановилась на миг, как бы раздумывая, стоит ли говорить, затем искоса глянула на Нэфисэ. — С твоим именем не расстается, бедненький... Бывает же такая любовь! И уговаривать его пыталась: «Не суждены, стало быть, друг другу. Отрезанный ломоть к хлебу, мол, не пристанет. Собери, говорю, свой разум! К чему тебе все это — вздыхать, недоедать, недосыпать?» А он точно огня наглотался. «Неужто, говорю, другую красавицу не найдешь? Девушек теперь полным-полно. Женишься — остепенишься. Как начнут цепляться дети за полу — забудешь про всякую любовь». Да нет, куда там! Рукою отмахивается. «Мне, говорит, другой не надо!» И ничем его не проймешь. Даже слушать не хочет. Ох, не знаю. Душа у него очень чувствительная... Побаиваюсь, как бы не рехнулся...

Она опять повела краешком глаза на золовку и удрученно вздохнула. Нэфисэ шла, крепко стиснув губы, и в глазах ее не было ничего утешительного.

— Послушай, джинги, и не обижайся! — проговорила Нэфисэ после долгого молчания. — Ты старше меня и сама должна понимать. Об этом ли мне сейчас кручиниться? Еще земля на могиле Газиза не осела, слезы на глазах не высохли, а ты: «любит... другой ему не надо...» Эх ты!.. А Зиннату надо бы подумать — не обижает ли он своими непутевыми словами человека в такое время...

Юзлебикэ уже поняла, что наболтала лишнее, и смутилась.

— От жалости к нему сказала... А то разве не знаю, что печального не наряжают... Там люди в огонь идут, а тут... Да, нехорошо получается... Сама понимаю.

Они прошли немного. Но Юзлебикэ не могла долго молчать, ее томило молчание.

— Молодые годы — глупые годы! — заговорила она снова и усмехнулась. — Этот мальчишка со своей любовью напомнил мне девичью пору... Хоть и раненько выскочила я замуж, да свое взяла, не жалею. И шутила и любила. Ей-богу! Да и как голове-то было не кружиться! Один бровью поведет, другой подморгнет; тот — гармонист, этот — плясун, а третий ласковым словом возьмет!

Нэфисэ, улыбаясь, взяла ее под руку.

— Вот тебе на! Оказывается, ты до моего брата успела с другими погулять?

— Успела, душенька, ей-богу, успела! Да ведь от объятий да поцелуев следа не остается. Когда и беситься, как не в юности!

— Ну и широкое сердце! А как же ты их забывала?

— А чего помнить? Неужто ходить да вздыхать, вроде этого мальчишки!

Нэфисэ сжала ее руку и от души расхохоталась:

— Ох, и крепко же ты любила!

Но тут на беспечное лицо Юзлебикэ набежала грусть.

— Не смейся, душенька. Был среди них один; не легко его было из сердца выкинуть. Пусть земля ему будет пухом — слышала, погиб на войне.

— Почему же вы разлучились, если любили друг друга? Не бросил же он тебя?

— Где там бросать — прилип было, как смола. Знаешь ведь, какой надо круг делать в половодье, чтобы из Аланбаша к нам попасть? А ему хоть бы что, ходил по пояс в воде, только чтобы повидаться да поговорить.