Честь воеводы. Алексей Басманов

   — Староста, отчини дверь! Я подорожник боярин Фёдор!

Вскоре хлопнула дверь в избе, прошаркали по сеням валенки, и перед Фёдором возник Глеб.

   — Служба твоя государю нужна, — входя в сени, сказал Фёдор. В избу он решил не входить.— Должно тебе завтра с утра в Москву ехать. Вот грамота, отвезёшь её туда. А чтобы дошла без помех к великому князю, иди в Чудов монастырь, что в Кремле. Спросишь там старца Вассиана Патрикеева. Запомни: Вассиан Патрикеев. И отдашь сию грамоту только ему. Он же сходит с нею к государю. — Фёдор передал свиток Глебу, наказал: — Береги её и в чужие руки не давай. — Он достал из кисы[20] два серебряных рубля и вручил тиуну. — То тебе за честные хлопоты.

   — Исполню, боярин, коль государево дело, — ответил Глеб и спрятал грамоту и деньги на груди под свиткой.

   — Уйдёшь после нас, как мы уедем. И запомни, Глеб: за доброе дело тебе добром и отплатят.

На том боярин и тиун расстались. Вернувшись в дом, Фёдор хотел было лечь на жёсткую лавку. Но чья-то крепкая рука взяла его за плечо. «Надо же, одно наваждение за другим», — мелькнуло у Фёдора. Он повернулся и увидел посыльного Овчины. Шлык по-прежнему закрывал его лицо.

   — Отложи сон, Федяша, поговорить надо, — сказал посыльный.

Фёдор узнал этот голос. Перед ним стоял Алексей Басманов.

   — Алёшка, никак это ты! — воскликнул Фёдор. — Подожди, я сей миг светец вздую или свечу зажгу. — Он метнулся к печи, достал из закутка лучину, разгрёб на шестке золу, вскрыл рубиновые угольки, сунул в них лучину, подул, и она вспыхнула ярким пламенем. Он нашёл светец, зажёг его и повернулся к Басманову. — Ну, сбрасывай свой шлык, Кузьма, показывайся.

Алексей не заставил себя ждать, развязал башлык, сбросил его.

   — Ты про Кузьму забудь. Вот перед тобой я, Федяша. Да без исповеди. Уж не взыщи.

   — Что так? А я-то думал, что посыльному князя Овчины ведомо, зачем его отправляют в дальний путь. — Фёдор присмотрелся к Алексею. На открытом лице, обрамленном молоденькой русой бородкой, в чистых глазах не было ни на полушку лукавства, скрытности. Он смотрел на Фёдора, как младенец. — Ну что молчишь-то?

   — Да вот смотрю на тебя и радуюсь, Федяша. Похоже, невзгоды тебя не всколыхнули, не огорчили, ты даже весел.

   — Э-э, обо мне потом. Для начала я должен знать, зачем ты сей час пришёл ко мне.

   — Да уж лучшего времени и не сыщем. Откроюсь, и поверь, что чистую правду скажу. Велено мне князем Овчиной быть при тебе лишь для вспомощи, а до какой поры — и не ведаю. И что ждёт нас впереди, того тоже не ведаю. Всё это, мне кажется, потянулось от пронырства Васьки Ростовского. Сказывали мне, что три дня назад его отец встречался с князем Шигоной и с князем Овчиной. О чём у них шла речь, мне неизвестно. После этого разговора меня и разыскали и отправили невесть куда.

   — Днём позже меня о тебе Шигона спрашивал, выражал к тебе добрые чувства...

Появился холоп Кикина. Увидев за столом Фёдора и Алексея, с поклоном подошёл к ним. Лицо доброе, улыбчатое, с хитринкой в серых глазах: муж себе на уме.

   — Я вам, соколики, медовухи сей миг принесу. Сподручнее время будет коротать. А зовут меня Игнашкой. — И ушёл.

Фёдор и Алексей в ожидании Игнашки помолчали. За них говорили глаза. И было ясно по ним, что Алёша и Федяша любезны друг другу и ни у того, ни у другого нет в душах тёмных уголков, где бы таилась нечисть, готовая выплеснуться. И тянулись они плечом к плечу, как два молодых дуба, стоящих на взгорье.

Игнашка не заставил себя ждать, принёс баклагу с медовухой, два липовых кубка, ржаных лепёшек.

   — Вкушайте, а я вам и не нужен боле.

   — Спасибо, Игнат, — отблагодарил Алексей и принялся разливать медовуху. — Ну, Федяша, давай укрепим наше тяготение. В Старицах я к тебе потянулся. Вот оказалось, что судьбе угодна наша встреча.

   — Будь здоров, Алёша. Ты мне любезен. Да и в памяти неизбывно живёт то, как ты тянул меня за ноги от полыньи. Спасибо.

   — Ну полно. Господь нами двигал в ту пору. Мне более памятно то, как мы коротали вечер в лесу у палюшки.

Они выпили: Алексей — лихо, Фёдор — степенно. Помолчали, лепёшек пожевали. И первым повёл речь Басманов: