Честная игра

Она выглядела поразительно мило, и даже Тедди признавал, что она давала молодому человеку известный cachet [5], и мрачно допускал, что она всегда убийственно элегантна.

В этот вечер на ней было платье, похожее на золотой футляр, в ее стройности был порыв, ее черные волосы были густы, аккуратно причесаны и образовывали красивую линию на затылке, а изумительно-синие глаза нежно улыбались Тедди.

— Хэлло, дорогой, почему так мрачен? Слишком много танцевал?

Она смеялась, говоря это. Она уже успела поссориться с Тедди из-за его танца с Филиппой.

— Нет. Я думаю, на меня влияет жара.

— Вам необходимы один-два-три великолепных коктейля, и тогда вы будете…

Она увлекла его к себе в комнату и, оставив фразу недоконченной, протянула к нему руки. Заключила его в душистые объятия, обнимала, целовала, что-то шептала ему, он отвечал поцелуями, сначала вялыми, а затем, более страстными, стараясь вообразить, что Леонора была Филиппой, играя в самую старую, самую горькую, самую бесполезную игру — в желание поверить, с отчаянием в душе и притворной страстью на устах.

— Любишь меня? — прошептала Леонора с закрытыми глазами.

— Конечно.

— Скажи это.

Он сказал.

— Целуй меня еще!

Он поцеловал ее.

— Ну, теперь мы должны быть благоразумны! — она напудрилась и позвонила, чтобы подали коктейль.

Тедди выпил их четыре и позже, запивая еще шампанским, в глубине души думал:

«Хвала господу за крепкие напитки!»

Он затеял это дело с танцами, как он говорил, не зная, что его партнершей будет Филиппа. Сначала согласилась участвовать одна молодая артистка, прекрасно танцующая, потом ей пришлось отказаться из-за какого-то ангажемента, и когда об этом услышала Филиппа, то сказала:

— О, позвольте мне!

У них были репетиции, при публике и наедине. В первое время Тедди был очень сдержан, а Филиппа ничего не замечала, и, может быть, это-то его и задело за живое, сильнее даже, чем то, что она не ему первому сказала о Джервезе… Он наконец с ужасающей ясностью понял то, что она не почувствовала в нем перемены и ее полное незнание того, была ли вообще какая-то перемена, — являлось самым верным признаком, что никогда он не был ей дорог! Если бы она испытывала к нему хоть тысячную долю того чувства, которое он питал к ней, то не могла бы встречаться с ним так непринужденно.

Он хотел отказаться от танца — понуждал себя к этому, но не смог, вместо этого, корчась от душевной муки, он держал ее в своих объятиях, старался шутить с ней, старался выдержать игру…

Сегодня вечером кончится все: причудливое, счастливое несчастье… случайные завтраки вместе… «Ах, Тедди, давайте прекратим и позавтракаем… Ну, конечно, что за разговор»… «Тедди, если вам нечего делать, останьтесь пообедать»… И он виделся таким образом с Филиппой ежедневно, в продолжение того времени, что Джервез был в отсутствии…

Он проводил Леонору к Рэнстинам. Рэнстин был южно-африканский миллионер, сказочно богатый, большой коллекционер художественных вещей, большой любитель скачек, еврей, который считал себя патриархом.

Благотворительный спектакль должен был состояться в зале, украшенном великолепными фризами, привезенными из Афин, это был зал, созданный для сцены, и сегодня он был битком набит.

Провожая Леонору на ее место, Тедди увидел Филиппу, входившую с Джервезом. Ее очарование было для него ударом по сердцу, он заметно вздрогнул, и лицо его посерело, как у человека, испытывающего адские муки.

— Неужели уже начинается страх перед рампой? — поддразнил его кто-то, и он постарался улыбнуться.

Он остался в, так называемой, «зеленой комнате», где лакеи разносили напитки и сэндвичи, наконец пришла и Филиппа. Она уже успела переодеться и была закутана в широкое крепдешиновое манто с огромным воротником из шеншиллы, к которому была прикреплена золотая роза.

— Как, Тедди! Вы еще не готовы?

Он проклинал свою недогадливость, как это он заранее не сообразил, что Филиппа сойдет вниз лишь совсем готовая к выходу? И вот теперь ему приходилось потратить столько драгоценных минут вдали от нее.

Он бегом бросился в специально отведенную ему комнату, сорвал с себя фрак, быстро натянул шелковую тунику пыльно-серого цвета на короткую полотняную — костюм греческого пастуха, — и лишь сандалии и перевязывание их отняли у него время.

С его густыми, светлыми, слегка вьющимися волосами, с грудью, обычно слишком светлой по сравнению с загаром лица, а сейчас загримированной в тон, он был готов. И поспешил скорее вниз.

В большом музыкальном зале играл Крейслер, и звуки его скрипки, то мечтательные, то полные отчаянного веселья, под которым скрывается разбитое сердце, доносились до Тедди и Филиппы, когда они, в ожидании своей очереди, стояли вместе, случайно совсем одни.

Филиппа быстро обернулась, будучи еще с детства чувствительна к чужому взгляду, и встретилась с глазами Тедди.

Если бы она когда-либо его любила, хоть одно мгновение, она бы поняла: глазами, линией рта, всем лицом он беззвучно кричал:

— Люблю тебя!

Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:

— Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате!