Честно и непристойно

С чего бы кто-то стал связываться с ней, если мог быть со мной? Только я поскакала навстречу материнству, как Гэйб оседлал идею нового знакомства. Эта соблазнительница малолетних не просто увела младенца из колыбели: она сбежала, унося погремушки, детское креслице и фирменную сумку для пеленок.

Мне было наплевать, видна ли моя промежность; я уткнулась лицом, в колени и вцепилась в полы халата. И разрыдалась.

— Не огорчайся, милочка. Ты еще молода. У тебя впереди достаточно времени, и ты еще встретишь множество других поганцев.

Похоже, поток моих слез ее не удивил.

— Этот ребенок не случайность. Мы его хотели. Мы много месяцев старались, а теперь этот поганый трус, наверное, играет в гольф. — Мне хотелось, чтобы его возненавидели все.

— Ты еще можешь переменить свое решение. Тебе не обязательно…

— Нет. Я хотела не ребенка, — проговорила я, всхлипывая, — я хотела иметь семью. — Я обхватила плечи руками и стала покачиваться, пытаясь успокоиться.

Одетая в рубашку из бумажной ткани, я сидела в холле среди девушек в носках, и все они готовились сделать аборт. Гэйб и не заикнулся о том, чтобы сопровождать меня. Он знал дату, ему были известны все подробности. Он сказал, что не готов иметь ребенка. Он хирург-уролог, но он ведет прием, операции — не для него.

Накануне того дня, на который назначили аборт, я позвонила Гэйбу.

— Ты уверен, что ни о чем не будешь жалеть?

Мне хотелось свести колебания к минимуму. Если он не станет возражать, значит, он тоже этого хочет. Хотел снова стать холостым. Он не был готов к роли отца и устал от амплуа мужа.

Гэйб постарался сделать мне ребенка, а потом осознал, что недостаточно меня любит. Его не удовлетворяют наша квартира и наша жизнь, потому что это не похоже на светский прием, и нашу дверь не перегораживает бархатный шнур. Он сказал, что недостаточно меня любит, чтобы сохранить наш брак, что мысли о «нас» связаны у него с «далеким прошлым».

— У нас разные устремления, — констатировал он. — Ты радуешься, устраивая для наших друзей вечеринки с вином и музыкой, а мне этого недостаточно. Я хочу, чтобы мое имя попало в светскую хронику, хочу посещать закрытые приемы.

В какой-то момент я перестала его устраивать именно потому, что он меня устраивал. Всю нашу совместную жизнь он уверял меня в том, что ему наплевать на всякие снобистские заведения. Он говорил, что не пойдет никуда, где нужно стоять в очереди и нельзя прийти в шлепанцах. Люди, стремившиеся к великосветской жизни, вызывали у него презрение и осуждение. Нередко мы ненавидим в других то, за что сами себя осуждаем. И действительно, в конце концов Гэйб возненавидел себя за то, что оказался одним из тех, кого презирал; что ему было важно, где он бывал и что люди о нем думали. Он сказал, что хочет стать знаменитым врачом, таким, которого приглашают на телевидение или по крайней мере на съемки рекламы Ральфа Лорена. Он жаждал славы. Прямо так вслух и сказал. Неужели я осознанно вышла за него замуж?

Ром позвонила мне за день до намеченной операции.

— Как ты себя чувствуешь? — За этими словами скрывался вопрос: «Ты все еще не передумала?» Она уверила меня, что тут нет ничего страшного. — Я делала аборт между рождением Гэйба и Кейт, — сказала она. — Я понимаю, что ты сейчас испытываешь. — Нет, ничего она не понимала. Прерывалась не только беременность, прерывался еще и наш брак. — А кто-нибудь пойдет с тобой туда? — осторожно осведомилась она.

— Мой отец. Гэйб даже не предложил.

— Это ужасно. Клянусь, Стефани, мы его этому не учили. — Потом она произнесла чуть ли не трогательные слова: — Я позвоню завтра, узнаю, как ты. — Это означало: «И удостоверюсь, что не останусь бабушкой после развода».

Она и правда позвонила; и это был наш последний разговор.

— Ладно, милая, я понимаю, как это печально, но с тобой будет все в порядке. Я позвоню тебе завтра, чтобы узнать, как у тебя дела. — Больше я от нее ни слова не услышала.

Когда медсестра объявила, что я следующая, меня охватил ужас. Я потащилась в ванную комнату, где меня вытошнило. Утренняя дурнота или нахлынувшее торе? Я боялась упасть в обморок; мне не разрешили закрыть дверь туалета. А потом настал черед укладываться и пристегиваться.

Я смотрела в потолок; мои бедра были пристегнуты к операционному столу, а ноги приподняты и закреплены. Надо мной, между двух зеленых флюоресцентных ламп, висела деревянная бабочка. Они потянули за веревочку, и бабочка захлопала крыльями. Я не смотрела на лица.

— Я врач такой-то и такой-то… Я проведу ваш… Я все время буду рядом с вами…

Я перестала слушать его и перебила:

— Вы знаете, что я принимала специальные лекарства, чтобы забеременеть, а мой муж-доктор исправно приходил домой из больницы, чтобы сделать мне ребенка? Он лгал. Смотрел мне в глаза и лгал.

Почему-то мне неудержимо хотелось, чтобы эти врачи узнали: я была замужем за доктором, и я — не безответственная девочка из бедной семьи, я не из тех пациенток, к которым они наверняка привыкли. Я хотела сохранить хоть какое-то достоинство, а то, что он врач, придавало мне значимости.