Честно и непристойно

И да, и нет. Я так и не успела толком осознать все, что произошло. Я стала ходить на свидания через месяц после аборта. И теперь, после расставания с Оливером, мне предстояло заново обдумать, как жить дальше. Я должна была обрести целостность, понять, наконец, кто же я такая, черт побери, и чем мне заполнить свою жизнь. И все это в одиночку, а одиночество пугало меня больше, чем слова «злокачественная опухоль».

Так с чего же начать избавляться от страха? Если коротко, то с психотерапии. С ума сойти, как здорово. Я удвоила количество бесед с психотерапевтом. Двойной повод сойти с ума от радости!

— Вам нужно научиться любить себя, — заявила она безапелляционно, словно объявляла о том, что вероятность дождя — девяносто пять процентов. Ну, ладно. «Полюбить себя». Просто, как мычание! Это ведь все могут, правда?

— Для любви к себе я слишком скверно себя чувствую, — прохныкала я.

— В каком смысле?

— Мое тело ничего не ощущает, я двигаюсь, словно автомат. Будто сплю наяву. Как меня от всего этого тошнит.

— А знаете, вы правы.

— Что?

— Вы правы. — Черт, о чем это она? — Вы только что сказали: «Меня от этого тошнит», и это истинная правда — именно от этого вас и тошнит. — Наверное, если бы мы были сейчас рядом, она указала бы на мое тело, на толстые артерии, проходящие сквозь мое сердце. — Ваше тело предупреждает вас, Стефани. Во время наших прошлых бесед вы жаловались на здоровье, на простуды и грипп, на все, что угодно. По моему мнению, ваше тело буквально рассыпается на части, чтобы не дать вам броситься на новые свидания. — Да ладно. Я не из-за загрязненной ауры болею или там сдвинутых чакр. — Человеческий разум весьма могуществен, а лично ваш еще и очень упрям. Силы вашего организма на исходе, значит, близится пробуждение. Вам нужно попробовать себя в другой роли.

— В какой именно? Как? Что мне нравится, так это окружать кого-нибудь заботой, готовить для него, доставлять ему радость.

Едва договорив эту фразу, я уже знала, что услышу в ответ:

— А почему бы вам для разнообразия не сделать все то же самое, но для себя самой? — Ну да, теперь я могу готовить только для себя, но перспектива «готовить на одного» заставляла меня хвататься за нож, и вовсе не для разделки цыпленка.

Передо мной стояла сложная задача. Стать утешительницей самой себе, взглянуть на себя глазами окружающих и понять, что их во мне привлекает. Осознать, что кроме любви может, черт побери, меня осчастливить. Невыполнимо!

С какой это стати поиски счастья стали работой? И как я пойму, что сделает меня счастливой, если я в двадцать восемь лет и себя-то саму не понимаю? Просто позорище. На занятиях по психологии в колледже, изучая теории становления взрослых, я узнала, что период с двадцати до тридцати лет предназначен для экспериментирования, знакомства с различными профессиями и самопознания. Мой профессор предостерегал нас от поспешного поступления в магистратуру:

— Вы еще не сформировались. Ваш опыт недостаточен для того, чтобы решить, чего вы хотите, вы еще слишком мало пробовали. — Ну да, а ко мне это, конечно, не относится. Я поспешила выйти замуж в двадцать четыре года. — Если вы поспешно займетесь чем-то, в чем не уверены, дело может закончиться кризисом среднего возраста, — вещал профессор.

А можно потерпеть крушение еще раньше и понять, что ранней пташке достается «кризис до тридцати».

— Для начала, — продолжала Психотерапевт-по-телефону, — научитесь заботиться о себе. Успокаивайте и воспитывайте ту маленькую девочку, которая живет в вас. Поймите: ваша самая надежная опора — это вы сама. Вспомните, что приносило вам утешение в ранней юности.

Тарелки, полные хлопьев, политых душистым оранжевым медом, которые ждали меня после школы. Возможность поводить пальцем по краю тарелки с картофельным пюре. Я знала, что мне следовало подумать «чай» или «ванна», но я не вспомнила. Она что, хочет, чтобы я отвечала вслух?

— Поджаренный сыр? — произнесла я, поколебавшись.

— Хорошо. Что еще?

Мне вспомнился театр марионеток, где я, держа маму за руку, поглядывала на нее в смешных местах, чтобы понять, нравится ли ей, а еще сандвичи с грудинкой и кетчупом, которые заказывал в кафе папа. Раздвижные двери амбаров, корзинки с коричневатыми яйцами, запотевшие окна, подвернутые носки, цветная бумага, свитера с высоким воротом. Пикники, на которых отцы жарили мясо, сдобное тесто, слизанное со сбивалки; рождественские украшения; арахисовое масло на кусочках яблока; звуки и проблески света под перевернутым каноэ; дорожка к океану возле маминого дома, усыпанная хвоинками; скрип снега под красными зимними ботинками; истории, рассказанные перед сном.

— Мои родители, — сказала я.

Черт. Я чувствовала себя так, будто она выудила у меня сокровенную тайну и получила дополнительные бонусные очки в большой психологической игре. Любая терапия в конце концов сводится к разговору о родителях.