Честное слово

Сейчас употребление слова субъект в значении “объект” – то есть почти противоположном современному – вызывает недоумение. Между тем возникновение такого значения вполне объяснимо. Мы просто слишком привыкли к противопоставлению субъект vs объект, а есть столь же естественное противопоставление субъект vs предикат. В логико-грамматической традиции субъект понимается как то, о чем речь, как то, чему приписываются определенные свойства. Роль его в суждении, таким образом, в определенном смысле пассивная. В русских переводах грамматической терминологии это представление проявляется очень выпукло: подлежащее – то, что подлежит (в отличие от сказуемого, то есть говоримого). Слово подлежать, даже в большей степени, чем исходное латинское подбросить, указывает на страдательную роль и провоцирует соответствующую метафору субъекта как подлежащего не только обсуждению, но и исследованию – а затем и просто воздействию.

Практически с самого начала бытования слова субъект на русской почве у него прослеживаются эти конкурирующие значения: субъект как объект и субъект как противоположность объекта. Так, у А. Д. Михельсона (“30000 иностранных слов, вошедших в русский язык, с объяснением их корней”. М., 1866) читаем: “Субъект – лат. subjectum, от subjecere, подвергать. Предмет, подлежащий действию другого”. А почти одновременно с этим в “Настольном словаре для справок по всем отраслям знаний” Ф. Толя (СПб., 1863–1864) субъект определяется как “лицо действующее, говорящее” и отмечается, что он “противополагается объекту”.

В XX веке субъект-объект был уже полностью вытеснен субъектом – противоположностью объекта. Носители литературного языка уже, видимо, не столь массово владели логической терминологией и, соответственно, пара субъект – предикат не была столь напрашивающейся. Не всем стала очевидной внутренняя форма латинского слова subjectum и связь слова субъект с русским подлежащее. В то же время пара субъект – объект легко воспринимается в силу того, что для любого человека ясно, что там явно один корень, но разные приставки. Да кроме того, существительное субъект подравнялось под прилагательное субъективный, а укрепление контрастной пары субъект – объект обусловлено активным функционированием контрастной пары субъективный – объективный.

[2007]

О преемственности

Как-то по телевизору показывали вечер юмора. Я вообще-то юмористические передачи не люблю, но, прежде чем переключить, я успела услышать, что чествуют Жванецкого. И что – цитата – “все мы выросли из Жванецкого, как русская литература из гоголевской шинели”. Действительно, существует расхожая фраза о русских писателях: “Все мы вышли из «Шинели» Гоголя”. Тут есть один нюанс. “Все мы вышли из «Шинели»” означает, что гоголевское произведение столь велико и неисчерпаемо, что идей и образов хватило для многих произведений других писателей. А что же получается в том варианте, который прозвучал в передаче? Что, мол, русская литература выросла из гоголевской “Шинели”? Например, говорят: “Из этой статьи может вырасти большая книга”. То есть статья содержит только зачатки, которые сулят появление книги. Так и гоголевская “Шинель” – если доработать, может, что путное и получится. И вот представим себе, Жванецкого поздравляют так: “Вы, дорогой Михал Михалыч, это мы в зародыше. Мы, великие, выросли из вас, маленького”. Не очень-то лестно, если вдуматься.

Фразу “Все мы вышли из «Шинели» Гоголя” обыкновенно приписывают Достоевскому. Но люди, прочесывающие в поисках этой цитаты полное собрание сочинений Достоевского, ничего не обнаруживают. Это такая же ситуация, как с цитатой “У России две беды – дороги и дураки”. Все знают, что это Гоголь, но у Гоголя этого нет.

А с фразой про “Шинель” получилось вот что: в 1887 году в России вышла книга “Современные русские писатели. Толстой – Тургенев – Достоевский”, принадлежащая перу французского критика Эжена Вогюэ, который сыграл огромную роль в знакомстве Запада с русской классической литературой. Из этой книги фраза о “Шинели” и стала широко известна. Говорил ли Достоевский когда-либо что-то подобное, никто не знает. Собственно, у Вогюэ во французском тексте говорится, что так сказал один писатель, а уж переводчик “уточнил”: да Достоевский, больше некому. Это выяснил еще в 1968 году советский литературовед Соломон Абрамович Рейсер, сопоставив перевод с оригиналом.

Трудно сказать, по какой причине, но фразочка прижилась. Сейчас она превратилась в журналистское клише – эдакую универсальную формулу преемственности.