Чет-нечет

Испуганно выпустив жука, Вешняк припал к земле, но скоро понял, что бояться нечего, он забыт и оставлен. Стоило слегка приподняться и можно было видеть, как в неверных пятнах света под яблонями возникла голова и пропала. Юродивый – это был Алексей – стоя на коленях, согнулся в земном поклоне – стук и лязг – выпрямился.

– Грешен! – простонал он, тиская кулаки. – Грешен, грешен, грешен, господи! Прости меня, господи! Растопчи, смешай меня с грязью! Покрой меня язвами. Пес я смердящий, кал, говно! Наступи мне на горло, господи!

Тиская кулаки, Алексей раскачивался, бил себя по темени, скалил сжатые зубы и жмурился в невыносимой душевной муке, которую остолбенелый Вешняк понимал как телесную. Алексей стонал, извивался туловищем, словно пытаясь сбросить насевших между лопаток гадов, припадал упасть и не падал, и опять раскачивался, и мотал головой, и подергивался,

– Господи, – стонал Алексей, – верую, господи! Недостоин, господи! Высокоумен, господи! Суесловен, господи! – при каждом вскрике он царапал грудь, в намерении разодрать ее ногтями и, не достигая этого, бил себя кулаком, а потом терзал руки в потребности изломать себя сразу, целиком и всюду. – Сластолюбив, господи! Жаден, господи!.. Господи, господи, как мне избавиться от надежды?! Укажи, господи, не оставь, господи! Верую, господи, во спасение, вера моя грех, господи, жизнь моя ложь, господи… Высокоумен, господи, высокоумен, высокоумен, высокоумен… Что же мне делать, господи?! – Он зарыдал, судорожно, без слез содрогаясь, и, низко наклонившись, ударил несколько раз лбом в землю.

И так, упершись головой в пыль, застыл, а потом медленно, с трудом распрямился и возобновил земные поклоны, которых положил, верно уж, не одну сотню:

– Осподи-помилуй-осподи-помилуй…

Вешняк, как был на карачках, тронулся с места и подкрался поближе. В безостановочном, но медленном, через силу качании Алексей закрыл глаза, длинное лицо его страдальчески обострилось, и чахлая борода не смягчала общий неровный, словно костяной, очерк.

Вешняк уселся среди бурьяна поудобнее. Сколько отбил Алексей поклонов не возможно было представить, он склонялся все труднее, с усилием сгибал и разгибал поясницу, и вот на глазах мальчика, стукнувшись лбом, скрючился и не нашел силы разогнуться.

Вешняк приподнялся… Но нет, воля и страсть жили в помертвелом теле, слышался стон, наконец, Алексей сел, покачнулся в отупелой попытке отбить поклон, но что единственно смог – не повалиться.

Взоры их встретились. На изможденном, темном лице не было выражения, не было там угрозы или даже удивления, но и за десять шагов Вешняк ощутил что-то жуткое, нечто такое, что щемило душу безысходной тоской.

Он вскочил и пустился бежать – броском проломил бурьян, продрал хлесткие кусты, промчался между заборами и только, когда перешел на шаг, обнаружил, что понятия не имеет, куда его занесло.

Неподвижно млела жара, глохли звуки. Отираясь рукавом, Вешняк пробирался неведомыми проулками и вышел опять к стене. Помешкав в недоумении, он сообразил, что можно взять вдоль стены до болота, а там уже берегом Талицы к себе, во Фроловскую слободу.

Возвращение к стене живо напомнило куцерь, и хотя не было необходимости что-либо еще искать, Вешняк двинулся вдоль срубов, присматриваясь к девятому венцу по привычке.

И остановился, как налетел, – куцерь. Острием вверх.

Не просто еще один, а тот самый, именно тот, о котором толковал Федор. На девятом венце.

– Ну и дурак же я, дурак! – воскликнул от сердца мальчишка, ляпнул себя ладонью по темени. – Болван! Деревяшка! Истукан поганый! – Оглянулся и раскланялся на три стороны, приглашая всякого, у кого есть хоть капля разума и охота смеяться, спешить на позорище.

Разумеется, прежде чем обращаться со столь обязывающими приглашениями, Вешняк уверился, что никого на расстоянии окрика, не сыскать.

Стрелка куцеря рогами вниз, острием вверх безоговорочно утверждала: здесь не рыть! Стало быть, что-то иное делать, а заступ и лопата не понадобятся.

– Плакали денежки! – громко сообщил Вешняк, обращаясь к тому же ненавязчивому собеседнику, с которым успел перед тем раскланяться.

Шагах в полуста позади осталось бревно с зарубками, косо поставленное от земли до обламов, то есть до выступающего полкой забрала стены, до края ее, который возвышался над настилом. Поуспокоившись и поразмыслив, Вешняк, ни от кого уже не таясь, вернулся к бревну, издали тонкому, а вблизи вполне матерому и очень длинному – оно уходило под крышу.

Не особенно мешкая – чтобы не взяла оторопь перед высотой, он приладился лезть. Затесы были на взрослого, от ступеньки до ступеньки далековато – неловко и боязно, да и ухватиться не за что. А припадешь к бревну телом, непонятно как и подняться.