Чет-нечет

– Ах, Феденька, Феденька, болезненный мой, гладенький мой, беленький мой, чистенький… Мой. Мо-о-о… – протяжно простонал и резко потом встряхнулся – вытягиваясь – кулаки возле ушей, – он едва не соскальзывал уже на пол. – В грязь, Феденька, в грязь ты залез, – усевшись по-человечески, холодно произнес Прохор. – В дерьмо, Федя. С головой в дерьмо. Но это естественно. Привыкаешь. Ничего… можно. Хотя шибает, поначалу так очень шибает. – Поворот прихотливой мысли ему нравился. – По самые ноздри, Федя, в дерьмо, как? Шибает в голову, когда сидишь. По самые ноздри-то. Да вот я тебе расскажу. Тоже было. Ты слушаешь?

Хоть и не сразу, Федька коротко отозвалась:

– Слушаю.

– Вот было. Побили нас татары, кого в плен взяли… И так потоптали много… Черт его знает, кто где. Я сам-друг насилу ушел. Ладно. – Тыльной стороной руки он провел под носом и потер усы. – Слушай дальше. Еду я в поле сам-друг, с товарищем, а поле все погорело – татары пустили пал, и сакмы, следов, не видно. Сакмы все погорели, в голь выжжено. И вот заблудился – шляхов не знать, иду тем горелым полем. Вот тебе день. Вот тебе два. Вот тебе три… Конь подо мной спотыкается. Да ты слушаешь?

– Слушаю.

– Наехал речку. Немалую. В ней побиты езы, где рыбу ловят, и становища есть, где рыбу вялят, а людей никаких. Ладно. Нашел маленькое суденышко, комягу, вдоль расколото и затоплено. Что тут придумаешь – заделал я то суденышко хворостом и травой, замазал трещины свежим дерьмом – хорошенько намазал, густо! Подсушил маленько. – Склонившись вперед, он плюнул между ног на пол и помедлил, изучая, разводы. – Ну вот. Перевезлись. А уж обвечерело. Отошли версты две от речки и как раз наехали татарский шлях новый. Только татары прошли, конский навоз дымится. Ну! Поворотил я тогда в лес – и стоял там в лесу до ночи. А ночью пошел, не разбирая дороги, на Кон-звезду. Кон-звезда на полночь стоит, к Московскому государству. И еще ночь, и еще день. Наудачу через болото, лесом, через пень-колоду, ничего не смотря. Лошадь утопил – села по брюхо в тину. Даже седла не снял, все кинул, пропадай оно пропадом!

– А товарищ твой? – негромко спросила Федька.

– Товарищ? – запнулся Прохор с недоумением. Задумчиво поковырял в зубах. – Товарищ? А леший его знает! Пропал где-то. Как-то его уже там не было… Нет, тогда не было. Не знаю. Да ты слушай! – Странно казалось это Федьке, но смолчала. – И вот вижу: петли ставлены на зверей, сено в стогах. Эге! Стал я себе размышлять, поставушки те на зверей и сено, они, должно быть, русскими людьми ставлены. А немного погодя – ба! – пушка выстрелила. Я обрадовался, что кабак в лесу встретил, и бреду себе на ту далекую пушку. Вот, а уж темно стало, ночь. Огни горят. Костры, вроде. Точно – костры! Тут бы и сообразить дурню, что татары: обложили деревню кострами и стерегут, а утром, значит, выберут деревушку подчистую. Мне бы и сообразить, а, поверишь, затмение нашло. Попер я на костры…

Нечаевская бывальщина не возбуждала у Федьки сочувствия, не расположена она была слушать, не время, да и повесть сама попахивала нечисто. Но живо вообразила она тут обложенную кострами деревню, жалко ей стало ошалевших от страха и слез людей. Куда деваться с малыми детьми, девками, женщинами, скотом? А и ждать нечего, утром будут стариков и старух резать, девок растягивать в хлеву, в стогу – где найдут, мужикам враз локти к лопаткам сыромятными ремнями, и потом всех, кого не бросят замертво, со скотом вперемешку, в пыли погонят на полдень. И опять будут рубить отставших, задохнувшихся на бегу… Жалко ей стало деревню, словно сморщилось что-то в душе слезно, и того, с пустым брюхом и тяжелой головой человека, что брел в беспамятстве на костры, тоже жалко.