Чет-нечет

Федька нашла на лавке пистолет и решилась проверить боевую пружину. Спущена. Как если бы Федька стреляла в черта, а пистолет осекся… Подушка цела, а ставни заперты. На запоре дверь.

Хмуро сведя брови, Федька засыпала полку порохом, завела пружину и постояла в задумчивости, опираясь зубами на обрез дула. Трудно было что сообразить, и голова тяжелая.

Стучали.

Было ли это наваждение?

Стучали как будто въяве. Стук доносился со двора, издалека, и стучали отчетливо, без утайки.

Федька замоталась поясом, чтобы было куда сунуть пистолет, сдвинула складки рубахи на грудь и пошла открывать.

Холодный воздух на крыльце опьянил ее свежестью. Тихая покойная ночь. Вызвездило. В голове словно бы прояснилось. Оставалась только не лишенная приятности слабость. Стучали в ворота. Звук был чистый и недвусмысленный.

– Кто? – крикнула Федька.

– Прохор Нечай! – послышался ответный крик. – Саблю, видишь какое дело, забыл. Вечером вот оставил.

Без гнусных, чертовых ужимок – Нечай.

Смутило ее, что голова возвышалась над частоколом – нужно иметь сажень с лишком росту, чтобы заглянуть поверх ограды. Ни один человек не бывал таким, и Нечай, определенно, не великан.

– Ну что? Пусти! – говорила над частоколом голова.

Не вытащив еще пистолет из-за пояса, Федька нащупала спуск.

И вдруг осенило: на лошади Нечай! Ух ты, господи! Только-то и всего: на лошади! Федька быстро спустилась во двор, отворила, ничего больше не спрашивая. Нечай соскочил с коня, взял за узду заводить. Маленькая ногайская лошадка прошла калитку, звякнули стремена.

– Я саблю забыл, – повторил Нечай, оглядываясь на Федьку.

Подчиняясь неясному беспокойству, она все же высунулась на улицу, убедилась, что никто там не притаился – а кто бы это мог быть? – и задвинула засов.

– Проша! – сказала она горячо. – Честное слово, я рад, что ты вернулся. Это просто везение – саблю забыл. Надо же! Правда! Я очень рад. Мне, Проша, плохо, – слова рождались произвольно, и ей ничуть не было за них стыдно. Только удерживала себя, чтобы не взять Прохора за руку, не пожать горячо, не стиснуть. – Знаешь, Проша, посиди со мной до утра. Все равно ты пришел. Пожалуйста. Я совсем один, я один, Проша, плохо мне. А ты, Проша, добрый. Я сразу это увидел. Ты добрый. И не думай… прости… – Он молчал, Федькиной пылкостью смущенный. Но она не могла остановиться, не заботилась о том, как он это все примет. – Прости, я вчера что-то не то… Глупо себя вел и мне совестно. Право. Прости.

– Да что ты, болезненный мой, за что же прощать?

– Ты хороший человек, я знаю. Я сразу это понял, сразу. А потом только убеждался в том, что и без того знал. Понимаешь?

– Мудрено, – отозвался Прохор, испытывая неловкость.

– Это не имеет значения, ровно никакого, пустяки. Мы почти не знакомы, и ты не можешь мне доверять. Но я постараюсь заслужить. Я преданный, я сумею заслужить, понимаешь? – Тут она запнулась – не потому, что ждала ответа, просто вздохнуть. И еще она чувствовала, нельзя проговориться, нельзя говорить: «я ласковый… я ласковая, я нежная… хочешь, я тебя поцелую? – чуточку поцелую». Этого нельзя. Она перевела дух, и не сразу после этого поняла, о чем же тогда говорила и о чем говорить, если этого-то как раз нельзя. Прохор молчал. – Ты ведь посидишь со мной? До утра. Я постелю – выспишься. Только не уходи.

– Лошадь поставить, – просто сказал Прохор. Он стоял, опираясь на холку. Конь вздрагивал под рукой. Низенькая лошадка, бахмат. Грива черная, очень длинная, стоило лошадке опустить голову, пряди легли на землю.

– Что грива такая? – спросила Федька, принимая повод.

– А, там у всех такие! – равнодушно отмахнулся Прохор.

Стукнуло сердце. Стиснув узду, Федька бросила взгляд на сапоги Прохора. Обыкновенные сапоги. Но стукнуло сердце и колотилось, надо было унять. Она прикрыла глаза, разомкнула горячие губы. Постояла, не выпуская повод, и снова глянула вниз, увидела человеческие ступни.

У лошадки вместо копыт.

Четыре человеческие ступни вместо копыт.

Босые.

Требовалось присутствие духа, чтобы даром себя не выдать – не отпрянуть, не застыть бесчувственной чуркой. Мысли спутались, дыхание остановилось. Все, что Федька сумела, – безмолвно потянуть повод, увлекая лошадку. Черт – жабья кровь – настороженно наблюдал. От него тянуло холодом, точно от склизкой глыба льда в погребе. Не было в нем ничего от живого Прохора – мерзлые, будто у трупа, руки и жабье, шершавое лицо.

Теперь Федька отметила и то, как беззвучно, мягко идет лошадка босыми, наверное, сплошь мозолистыми, израненными ступнями. В огромных глазах ее отражалась луна и темный подлунный мир, ломаная граница светлого и черного искажала влажную выпуклость. А на щеке мерцала слеза. Лошадка сама остановилась возле коновязи, и, когда Федька, собой не владея, выронила повод, она ткнулась теплыми губами в ладонь – поцеловала.

– Что ты возишься?! Коленом под брюхо! – пробурчал черт. Лошадка передернулась кожей – она понимала.

Нужно было отвечать, не молчать, и Федька начала разговорные слова говорить, не очень сообразуя одно с другим и соображая, что к чему.