Чет-нечет

Пока варилось просо и пили молоко, Федька рассказала о себе все, что могла рассказать, не поставив Прохора в трудное, прямо скажем, дурацкое положение полным признанием. Она готова была рассказать и это. Она чувствовала, что должна останавливать себя, удерживаясь от признания, и потому замолкала временами, уставившись в пол. Не обошла она, разумеется, и последние события: Шафрана, разбойников, разговор с дьяком.

– Сколько тебе лет? – неожиданно спросил Прохор, когда все выслушал.

К счастью, в избе было уже достаточно темно.

– Много. Больше, чем ты думаешь, – сказала Федька. И опять она внутренне сжалась, чтобы не признаться. И призналась бы, может быть, не выдержав мучительного биения сердца и какой-то счастливой слабости, если бы Прохор помолчал дольше.

– А мальчика нашего не бросим, – поднял он голос, словно бы подводя итог. – Я тебя с кое-какими людьми познакомлю. Думаю, ты не станешь нигде об этом болтать. И вообще лишнего слова не обронишь.

Они покинули двор в сумерках, что совершенно устраивало Федьку: идти пришлось через город мимо съезжей избы, где можно было ненароком наткнуться и на начальство и на подьячих.

По всему получалось, что попали в Стрелецкую слободу. Здесь Прохор счел нужным предупредить, что придется рассказать все заново. А на расспросы отвечал: увидишь. Скоро выяснилось, что Прохор менее всего подразумевал при этом буквальное значение слова: когда добрались до места, стало совсем темно и мало что видно.

Прохор постучал, их впустили, но человек, с которым переговаривался Прохор, остался почему-то у ворот, а они пошли дальше к длинной поземной избе, где светилось оконце. Снова пришлось стучать и переговариваться; Федьку завели в темные сени и велели ждать.

Где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки сопел человек. Невидимый человек шумно втягивал в себя воздух. В темноте он нюхал табак, вот чем он занимался! – догадалась Федька. За табак полагались кнут и рваные ноздри. Ей стало не по себе. Табачник чего-то шебуршил и поскребывал, он распространял крепкий табачный дух и глубокомысленно вздыхал, следуя неизвестным своим мыслям. Федька же только существовала, звука от нее не доносилось и даже никакого особого запаха не ощущалось, как от притаившегося зайца. Так что сторож ее несколько удивился, когда, в конце концов, открылась дверь и позвали Посольского.

Свет в избе погас прежде, чем Федька вошла; серый полумрак в окнах помогал различить черные головы и плечи. Кто-то сказал:

– Что это мы сумерничаем? – Но это была неправда, игра, нарочно для чужака. Они не сумерничали, а задули свет.

Она начала рассказывать, делая трудные остановки и понуждая себя говорить, потому что молчали вокруг недоверчиво. Скоро однако Федька уловила, что общая настороженность сменилась вниманием. Кто-то матюгнулся, когда она рассказала про Шафрана, стали тихо переговариваться. Тут и рассказ ее пошел злее. А когда помянула куцерь, послышался голос:

– А разбойники-то ведь в стене живут, не иначе! В городне они, братцы, под мостом.

Федька запнулась, все загалдели, объясняя дело: вот почему Шафран привел тебя к стене! А куцерь так, зарубка, это строители метили, когда город ставили, – наперебой объясняли они Федьке и друг другу.

Они своей догадке обрадовались, а Федька испугалась: страшно потеряно время! Вешняк, несомненно, схвачен разбойниками, когда разыскивал куцерь и вертелся у городни. Трудно было уразуметь, как разбойники его распознали, но это дело десятое.

В комнате гомонили, почти не обращая внимания на Федьку: найти завтра куцерь и пошарить под мостом. Придется, так и засаду оставить.

– Завтра?! – воскликнула Федька.

Сейчас что ли? – удивились они. Как ты в темноте этот куцерь найдешь? Ясное дело, завтра.

– Значит, завтра, – повторила за ними Федька упавшим голосом.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. В КОТОРОЙ ВЕШНЯК ТАСКАЕТ БОЧКУ С ВОДОЙ

– Сколько еще ждать? – пробурчал Вешняк, оглянувшись на товарищей. Мальчик вскочил, будто собрался бежать, но покружил на месте и возвратился к узкой, снизу вверх щели.

Они хоронились под крышей полуразваленного амбара и сквозь проломы в дранках следили за двором Варлама Урюпина. Обзор открывался широкий: если перебраться по редким мостовинам к противоположному скату, где от кровли осталась лишь просевшая обрешетка, просматривалась большая улица, которая разделяла Стрелецкую и Чулкову слободы, различалось кладбище возле церкви и за ним краешком городской ров, над которым возвышалась проезжая Троицкая башня. В другую сторону можно было различить шатер Преображенских ворот с устроенной на нем дозорной вышкой. Эти достопримечательности однако не привлекали внимание разбойников, их занимала боковая улочка, куда выходил частоколом и воротами двор Варламки.