Чет-нечет

– Вешняк! – донесся тут отдаленный вопль. – Ну-ка, ну-ка, пусти! Что такое? – Расталкивая народ, прорывался в круг тюремный целовальник Варлам Урюпин. Очутившись перед разбойником, Варлам задержался ровно столько, сколько требовалось ему, чтобы выпалить:

– Ужо я тебе напомню! Ужо в голове просветлеет! Чей такой сын Вешняк! Вот… – Злоба захлестнула, не договорив, он двинул в челюсть. Смазал кулаком как-то неловко, мимо, да Руда и от такого удара задохнулся – все у него было перебито. Разинув закоченевшую в судороге пасть, он утробно простонал, заблестели выбитые болью слезы. Видно, не притворялся, вышибли из него дух. С проклятиями, распаляясь беззащитностью жертвы, Варламка примерился ударить еще раз – казаки вмешались, принялись удерживать его, как своевольного ребенка, у которого взрослые пытаются отобрать игрушку. Да ты, мол, чего, да брось, пусть продохнет, – не совсем уверенно и даже как бы виновато бормотали они.

Потеряв ускользнувшего от расправы Руду, Варлам разорался, и тут уж никто не смел его останавливать, как бы там ни было, двор сгорел у Варлама. Мальчишка, поганец, пащенок, кричал Варлам Урюпин, вот кто поджег! Даром, что из рук ушел, ускользнул, гадюка! А тут их целая шайка, и уж этого Варлам не упустит, этого зубами будет держать, хоть бы его и самого, Варлама, надвое пережгли.

Ни Федька, ни Прохор не чаяли такого союзника. Для Федьки не было новостью, что Вешняка видели на пожаре, а Прохор и этого не знал; ожидая подсказки, он косился на Федьку, но та и сама многого не могла уяснить. Спорить с Варламом не приходилось – бог его знает, куда это заведет! – нужно было ожидать только, что целовальник выкричится да как-нибудь и раскроет, что у них там на деле произошло.

Варлам же вместо того, чтобы толком говорить, остервенело бранился – ублюдком, пащенком, сукиным сыном и по матери. Заступая друг друга, терзали его гнев, отчаяние и вспыхивала надежда мести. Из-под руки у казаков, которые его унимали, он ухитрялся доставать Руду кулаком, ногой, пинал и кусаться бы стал, кабы пустили. Наконец он вырвался, сграбастал Руду за ворот цепкой хваткой, которую приобрел в обращении с тюремниками, и дернул, увлекая за собой. Руда споткнулся, Варлам поволок его, обрывая ворот.

Не понимая еще намерений целовальника, толпа всколыхнулась, перед лицом все подавляющей страсти умолкли праздные голоса. Переглянувшись, последовали за всеми и Прохор с Федькой.

Варлам тащил Руду к пепелищу. Где двор его был, пылали, высвечивая разорение, огромные, сложенные в срубы углы. Хватало здесь пока и огня, и света. А что не горело, то полегло, не устояли даже заборы.

Почуяв недоброе, Руда пытался оправдываться, на каждом шагу получая тумаки, он порывался вставить слово, то «братцы!» простонет, то «православные!», то «помилуйте!» выкрикнет, а то даже и два слова кряду: «за что?» Но когда Варлам увидел на оголенном дворище осиротелые животишки свои и запасенки, в исступлении ума поймал Руду за волосы, опрокинул, – и давай насиловать! С рычанием гнул ему голову за волосы к спине – сломать хотел, удушить и скрутить шею разом. Руда ревел, как недорезанный боров, взбрыкивал ногами. Здоровую руку Варлам ему зажал, грузной тушей подмял тощее искалеченное тело и, в отчаянии, что не может задавить насмерть, елозил и подпрыгивал, растискивал собой и пластался, будто живьем терзал женщину.

Жуткий вопль пронзил слух.

Варлам отпрянул, вскочил на колени и захватил лицо руками. Пробиваясь между пальцами, текла темная кровь.

Руда раздавлено корчился.

Варлам зажимал лицо и боялся отнять руки, чтобы не отвалился глаз или что.

– Бровь скусил, – простонал Варлам.

На закрытый глаз безобразно свисали лохмотья кожи, кровь обильно заливала щеку, капала, набегая, с усов, изодранный зипун Варлама покрыт был пятнами, темные брызги летели на землю.

– Сука, – рыдающим голосом сказал Варлам, пытаясь приложить лоскут брови, из которого торчали волосья, туда, где зияла глубокая черная рытвина.

Руда пошарил у себя за зубами пальцем, сплевывая остатки скушенной плоти, принялся подниматься.

Пока Варламу оказывали помощь – женщины вязали ему тряпкой лоб, старуха слюнявила платок, вытирая кровь, и кровь неудержимо выкатывалась из-под повязки – все это время Руду никто не трогал. Этот тоже не выглядел победителем, залит был кровью, своей, спекшейся, и чужой, свежей. Он поскуливал, дергая головой; постреливало конечности, челюсть ломило, Руда жмурил глаза и пошатывался.

Он вызывал смешанную с омерзением жалость. Федьку мутило при мысли, что допросы будут продолжаться и этого человека придется пошевеливать, выдавливать из него правду, потому что ничего не сделано и не сказано, пока Вешняк остается в руках у разбойников. И грязь, и кровь – все напрасно. Ради мальчишки должно быть жестокой. Преодолевая себя, Федька подвинулась ближе. Негромко, словно под действием тайной приязни, она спросила:

– Где мальчик? Помоги мальчика найти. Сейчас и пойдем, бог с ним, с Варламкой, без него пойдем, покажи только, куда мальчишку дели.