Чет-нечет

Получив наверху указания, Федька знала, что нужно искать Степана за перерубом, во втором подклете, просторном помещении за открытым, без дверей проемом. Этот, второй подклет находился под сенями, повторяя их в размерах. Третий и последний подклет – под воеводской комнатой, но там искать было нечего, там обитали женщины.

Осмотрительно ступая между телами, Федька прошла дальше. В смежном подклете было так же тесно и душно: все лавки вдоль стен заняты и на полу спят вповалку. Федька оглядывалась, кого будить, и присмотрела парнишку под длинным сермяжным кафтаном, таком длинном, что его хватало натянуть на голову и укрыть ноги. Мальчишка уткнулся носом в закиданные растертой соломой половицы, а руки подсунул под себя. Уютно сложившийся под сермягой парнишка, казалось Федьке, будет и собеседником не обидчивым.

– Эй, братец, – начала она звать и трясти. – Проснись, мальчик.

Мальчик всхрапнул, передернулся по полу и резко, скачком перевернулся, взмахнув короткими руками. Он продолжал спать на спине – густая черная борода. Большая голова была у парнишечки, огромный, облысевший лоб в морщинах, испытанный по кабакам нос с гладким сизым кончиком и высокие колеса бровей. Даже во сне выражение лица его оставалось озадаченно злое. Карлик.

А здесь держали на цепи и сумасшедших. За все и про все тюрьма: кров заблудшим, лечебница преступным, монастырь неугомонным, сумасшедший дом убогим, общежитие полоумным, приют лихим. И жилые хоромы городского палача Гаврилы Федорова. Где-то он сейчас, охотник до хорошеньких мальчиков?

Федька поворачивалась, поднимала фонарь, не зная, на что решиться и кого будить, чтобы не поднять случаем и Гаврилу, о котором только сейчас вспомнила. Свет выхватывал темные лица, шрамы… вот облупленная лысина… огромная черная рука… Рыжий человек, растянувшийся без движения на спине, опять остановил взгляд. Ничего замечательного: скорбная складка рта в неряшливой бороде и под глазами вмято. Невыразительный лицом, неподвижный, он, казалось, не изменит застылому спокойствию даже спросонья.

– Приятель! – осторожно тронула его Федька.

Разомкнулись веки. Глаза глядели, человек повернул голову и больше не шелохнулся. Почему-то Федька подумала тут, что это и есть Степан Елчигин. Она почти не удивилась, когда услышала:

– Я.

Он ничего не спрашивал, не любопытствовал, но слушал, по крайней мере. И Федька заторопилась, пустившись в сбивчивые многословные объяснения.

– Шафран признался, – продолжала она. – Я его прижал, он признался – краденую рухлядь вам подкинули. Бахмат подкинул.

Веки опустились, словно от утомления.

– Слышь? – коснулась его руки.

– Слышу, – отвечал Степан, не открывая глаза.

– Бахмат это. Ты его знаешь?

– Я сам подкинул, – молвил Степан без выражения.

– Как это? – растерялась Федька. – Как можно: сам?! Что ты мелешь?..

Он не отвечал, не шевелился и не давал себе труда приоткрыть глаза.

– Слышь? Степан!

Не слышал. Федька беспомощно оглянулась. С неприятным удивлением она обнаружила, что не все спят: из темноты смотрели.

– А мельница? – прошептала она, низко наклоняясь к Степану.

– Поджег.

– Кто поджег?

– Я поджег.

– Но ты же за двенадцать верст был, свидетели есть, я дело читал! – вскричала она. Степан молчал.

Наверное, имелись способы убедить Степана, существовали в природе особые слова, которыми можно было бы возбудить кровь… наверное, Федька сумела бы подобрать эти слова, если бы не сидела сейчас на корточках, задохнувшись от тюремной вони, вся в ссадинах, измятая, и возбужденная, и подавленная одновременно. Сидела, ощущая на себе настороженные, враждебные взгляды. Наверное, сумела бы она все, когда бы можно было бы по-человечески говорить. Но в том-то и заключалось несчастье, что не осталось у них и этого – человеческого разговора, не доступна была эта роскошь ни ей, ни Степану.

Потупив глаза, закусив губу, Федька сидела на корточках и не знала, что дальше. Степан не замечал ее – губы раздвинулись, рот приоткрылся, словно от внутреннего жара.

– Слышь-ка, подьячий, – донесся призывный шепот.

Федька очнулась: в полутьме, приподнявшись на лавке, тянулся к ней мужик.

– Слышь-ка, ты ему не помогай, подьячий. – Подождав, не будет ли возражений, мужик продолжал так, как если бы Федька все же возразила: – Что помогать, он не хочет. Ты мне помоги. Я заплачу, а у него денег нет.

– Гы-ы, – послушалось из другого конца. – Раззявил хлебало!

– Молчал бы, Чехол, не сбивал! – досадливо отмахнулся первый мужик, спуская ноги на пол. – Слышь, подьячий: Микитка Савин, болховитин, меня беглым пишет, а какой я беглый, я казак.

– Беглый и есть! – подразнил из своего угла Чехол.

– Помог бы, подьячий. Я грех на душу взял: целовал крест, что не знаю Микитку, не ведаю.

– Бездушеством хотел от крестьянства своего отойти! Отцеловаться! –сказал Чехол нестоящим, балаганным голосом.

– Подай челобитную. – Федька стала подниматься.

– Писал уже. Везут в Москву. Велено поставить в Холопий приказ.

– Что я могу сделать? – Федька собралась уходить, и мужик это понял, с лавки подниматься раздумал.

– Не верь, подьячий, – не унимался Чехол. – Беглый он, беглый и есть.