Четверо детей и чудище

Шампуня не было, так что пришлось намыливать голову мылом, а потом окунать в ванну. Вместо полотенца выдали маленькую ветхую тряпочку, так что с меня текло в три ручья, пока я натягивала чистую одежду, выданную надзирательницей: странную жесткую нижнюю юбку и длинные чесучие подштанники, грубое серое платье с фартуком, который мне оказался очень велик, и ботинки не по размеру.

– Извините, мне ботинки малы, – пробормотала я, но надзирательница плевать на меня хотела.

– Ступай. – Она потащила меня за собой.

Она провела меня через комнату, где было полно детей, совсем малышей и постарше. Меня, видимо, отнесли к категории повзрослее и потому потащили дальше. Какая-то девочка, не старше Моди, поймала меня за юбки – хотела, видно, на ручки, – но надзирательница, недовольно цокнув языком, отцепила ее пальчики.

Наконец мы пришли в длинную унылую комнату, где ровными рядами сидели женщины. Большинство были совсем старые, седые и беззубые. Одеты все были одинаково, в казенное серое.

– Посидишь здесь до ужина, – сказала надзирательница. – Твой номер – сто двадцать один. В спальне будешь спать в кровати с этим номером. А завтра определим тебя в полировальный цех. Не смотри на меня так! Это не работа, а чистая синекура. Скоро освоишься.

– А как же уроки? Я что, не буду в школу ходить? – спросила я.

– Читать-писать умеешь? Цифры знаешь?

– Да, мэм.

– Тогда какие тебе еще уроки? – Она покачала головой и энергичным шагом вышла из комнаты.

Неприятная дама, и все-таки мне хотелось, чтобы она осталась, не бросала меня с этими странными неподвижными старухами. Как себя вести? Что говорить, что делать? Я на цыпочках пошла по рядам, пытаясь отыскать свободный стул. Надо найти номер 121. Никаких пометок на них на первый взгляд не было.

Одна бабулька кивнула мне, вроде как приветливо, и я наклонилась к ней.

– Скажите, пожалуйста, куда мне сесть? – шепотом спросила я.

– А сюда и садись, деточка, – сказала она и сделала широкий жест, как будто перед ней было пять мягких кресел.

– Спасибо, но куда именно? – нерешительно спросила я.

– Прошу, раздели со мной скромную трапезу. – Пожилая женщина величественно указала на невидимое блюдо.

– Что, извините?

– Не слушай старую Сари, она в полном маразме, – сказала ее соседка. Она была куда моложе, лет тридцати-сорока, но лицо у нее было грубое, очень худое, изборожденное глубокими морщинами. – Половина наших не в себе, – продолжала она буднично. – Может, так оно и легче.

– Здесь очень плохо, да? – спросила я.

Женщина передернула плечами:

– Родным домом не назовешь – но другого-то у меня нет.

– А уйти отсюда нельзя? Мы тут заперты? – спросила я.

– А куда ты пойдешь? В канаве еще жестче спать, чем в тутошней постели, да и холоднее.

– Но можно ведь много работать, скопить денег и купить свое жилье, да?

Она уставилась на меня:

– Здесь жалованья не платят, барышня. Мы работаем за еду и крышу над головой.

– Но это же как тюрьма, а я ничего плохого не сделала, честное слово, – воскликнула я.

– У тебя нет денег, и идти тебе некуда. Этого им достаточно, – сказала женщина. – Тебе еще многому предстоит научиться.

– Значит, отсюда никогда не выйти? – спросила я.

– Ну, если будешь у надзирательницы в любимицах, она, может, при случае и сосватает тебя в услужение, только для этого надо к ней подлипать день и ночь, а это не по мне.

– В смысле – служанкой?

– А кем же еще?

Я подумала о всех прочих возможностях, оставшихся в будущем, и на меня накатило отчаяние. Я подняла голову и посмотрела на окна. Я смотрела на них весь тот длинный, одинокий вечер, пока медленно угасал свет.

Нас отвели в другое унылое помещение, где были длинные столы и скамейки. Мы снова расселись рядами и стали есть несвежий хлеб и запивать его водянистым какао с комками, от которых дрожь пробирала. За столом никто не разговаривал. Может, не разрешалось. Только печально шамкали беззубые рты, пережевывающие в кашу хлеб.

Потом звякнул колокольчик, и женщины послушно встали и поплелись вон. Далее следовало посещение неописуемо гадкой уборной с бесконечной очередью, а потом нас повели спать, хотя еще даже толком не стемнело. Я думала, мы будем спать в одной большой палате, но оказалось – у каждого свой закуток, вроде камеры. Камера номер 121 была такая тесная, что, лежа на жесткой койке, я могла достать руками до обеих стен. Постельного белья не было, подушки тоже, только грязное серое одеяло.

Окна как такового тоже не было, но через маленькую вентиляционную отдушину в кирпичной стене над головой виднелся лоскуток неба. Я не отрывала от него глаз, пока он не почернел. Солнце явно давно уже село – а я была все там же, в работном доме, в прошлом. Я застряла здесь навсегда.

Я снова заплакала, и кто-то постучал в стену:

– Хватит носом шмыгать! Спать мешаешь!