Четверть века назад. Часть 1

Никто изъ слышавшихъ ее на репетиціяхъ не узнавалъ Надежды Ѳедоровны. Откуда бралась у нея теперь эта натуральность и вѣрность интонаціи, откуда это что-то неожиданно-проницающее въ ея глухомъ, однозвучномъ голосѣ, какимъ всѣ его знали до сихъ поръ? Слова: «Таковъ нашъ жребій, всѣхъ живущихъ, умирать,» проговорила она такъ что Ашанинъ, стоявшій въ кулисѣ за нею и пожиравшій оттуда глазами восхитительную спину Ольги Елпидифоровны, поблѣднѣлъ подъ своими румянами. «А ну, какъ если она и въ самомъ дѣлѣ помереть вздумаетъ!..» пронеслось въ головѣ московскаго Донъ-Жуана…

Гамлетъ покорно склонился предъ волей короля-дяди, не согласнаго на новый отъѣздъ его въ Виттенбергъ; король за это обѣщалъ что «въ честь ему раздастся громъ орудій», а самъ «онъ къ облакамъ взнесетъ заздравный кубокъ», и поднялся за этими словами съ кресла вмѣстѣ съ королевой.

Тутъ произошло маленькое смятеніе. Зяблинъ, исполненный величественностью своего королевскаго званія, счелъ нужнымъ воздѣть на себя мантію, чтобъ уйти со сцены съ достодолжною помпой. Но пажики державшіе ее, не бывъ заранѣе предварены объ этомъ, сконфузились, и при томъ были слишкомъ малы чтобы приподнять ее до плечъ его величества. Выручилъ Толя Карнауховъ: съ находчивостью и ловкостью совершенно придворными онъ выбѣжалъ изъ кучки товарищей, выхватилъ мантію изъ пажескихъ рученокъ, и съ глубокимъ поклономъ возложилъ ее на датскаго владыку.

— Да это мой сынъ! раздался въ первомъ ряду креселъ радостно удивленный смѣхъ княгини Додо, между тѣмъ какъ на сценѣ королева-Надежда Ѳедоровна сконфуженно оглядывалась, не зная надѣвать ли и ей мантію, или нѣтъ.

Ольга Елпидифоровна, стоявшая подлѣ ея кресла, исполнялась вдругъ, въ виду глядѣвшей на нее публики, — она была убѣждена что главнымъ образомъ на нее смотрятъ, — неслыханнаго великодушія: она по примѣру Толи взяла мантію изъ рукъ пажей и, живописно округливъ локти, надѣла ее на плечи перезрѣлой дѣвы.

И затѣмъ дворъ, безъ дальнѣйшихъ приключеній и въ должномъ порядкѣ, вѣя перьями и шурша длинными платьями дамъ, удалился за кулисы при громѣ рукоплесканій, — имъ же подали знакъ пухлыя ладони совершенно довольнаго тѣмъ что онъ узналъ исправника подъ старческимъ парикомъ графа.

Гамлетъ остался одинъ…

Онъ сдѣлалъ два стремительные шага впередъ, остановился, сжалъ до боли пальцы опущенныхъ рукъ, поднялъ глаза:

— О, еслибъ вы, души моей оковы,
Испарились въ туманъ, росою пали!
Иль еслибъ ты, Судья земли и неба,
Не запретилъ грѣха самоубійства!..

Голосъ Гундурова не плакалъ, какъ заставлялъ его плакать Гаррикъ въ этомъ первомъ, удивительномъ монологѣ, который по разнообразію оттѣнковъ и силѣ драматической экспрессіи стоитъ гораздо выше болѣе всѣмъ извѣстнаго, высоко художественнаго, но резонерскаго по характеру: «Быть иль не быть»… Онъ не плакалъ этотъ молодой, звенѣвшій какъ натянутая струна и полный неожиданныхъ изгибовъ голосъ, онъ весь дрожалъ гнѣвомъ еще свѣжихъ впечатлѣній, безумнымъ отчаяніемъ свѣтлой души, на зарѣ дней пораженной первымъ и уже нестерпимымъ ударомъ…

— Два мѣсяца! Нѣтъ, даже и не два
Какъ умеръ онъ, монархъ столь благородный!
Такъ пламенно мою любившій мать,
Что и небесъ неукротимымъ вѣтрамъ
Не дозволялъ лица ея касаться!..
Покинь меня, воспоминаній сила!
Ничтожность[41] — женщина твое названье!

Такого горячаго, быстраго темпа какимъ лились эти строки изъ этихъ молодыхъ устъ князь Ларіонъ, «видѣвшій Гамлета на всѣхъ театрахъ Европы», не слыхалъ никогда, и этотъ юный русскій дилеттантъ, какъ предсказывалъ князю Ашанинъ въ первый день ихъ пріѣзда въ Сицкое, «удовлетворялъ» его теперь дѣйствительно болѣе чѣмъ Мекриди и Кемблъ, или тотъ Нѣмецъ которому внималъ онъ на Веймарскомъ театрѣ изъ ложи директора Гёте. Его самого словно захватывало, словно уносило отъ личныхъ терзаній къ той общей, безконечной человѣческой скорби, — уносила эта геніальная художественная правда въ этой искренней, лишенной всякаго эмфаза, чисто русской передачѣ.

— Одинъ короткій, быстротечный мѣсяцъ!

говорилъ Гундуровъ, все сильнѣе и сильнѣе увлекаясь:

И башмаковъ еще не износила,
Въ которыхъ шла, въ слезахъ какъ Ніобея,
За бѣднымъ прахомъ моего отца!
О небо! Звѣрь безъ разума, безъ слова,
Грустилъ бы долѣе!..

Онъ не совладалъ съ одолѣвавшею его силой ощущенія; рыданье, неудержимое дѣтское рыданье вырвалось изъ груди Сергѣя… Онъ только успѣлъ выхватить платокъ изъ кармана и погрузить въ него свое облитое потокомъ слезъ лицо.