Четверть века назад. Часть 1

Вальковскій спалъ спиною вверхъ, ухвативъ огромными ручищами подушку, едва выглядывавшую изъ подъ этихъ его рукъ и раскинувшихся по ней, словно ворохъ надерганной кудели, всклокоченныхъ и какъ лѣсъ густыхъ волосъ.

— Гляди, расхохотался Ашанинъ, входя въ комнату съ Гундуровымъ, — фанатикъ-то! Вѣдь спитъ совсѣмъ одѣтый, — только сюртукъ успѣлъ скинуть… Пришелъ, значитъ, изъ «театрика» безъ ногъ, и такъ и повалился… Экой шутъ гороховый!..

— Жаль будить его, бѣднягу! говорилъ Гундуровъ.

Но Вальковскій, прослышавъ сквозь сонъ шаги и голоса, встрепенулся вдругъ, быстро перевернулся на постели, сѣлъ и, не открывая еще глазъ, закричалъ:

— Что, подмалевали подзоры?

— Чучело, чучело, помиралъ со смѣха Ашанинъ, — какіе тебѣ подзоры! Гляди, кто передъ тобою!..

— Гундуровъ, Сережа, мамочка! визгливымъ фальцетомъ отъ преизбытка радости заголосилъ Вальковскій, — разумница ты моя писанная!.. Князь говорилъ мнѣ вчера что тебя ждутъ… Станешь играть доктора? такъ и огорошилъ онъ его съ перваго раза.

— Какого доктора? проговорилъ озадаченный Гундуровъ.

— Да въ Шилѣ…. Зяблинъ отказывается, дрянь эта салонная! Чижевскій еще, чортъ его знаетъ, пріѣдетъ ли…

— А я тебѣ говорю, такъ и напустился на него Ашанинъ, — чтобъ ты мнѣ про свое шило и заикаться несмѣлъ, а то я тебѣ имъ брюхо пропорю… Станетъ Сережа объ эту твою мерзость мараться, когда мы вотъ сейчасъ порѣшили съ княземъ Гамлета ставить…

— Гамлета! Съ княземъ!.. Вальковскій даже въ лицѣ измѣнился, и судорожно началъ ерошить свои сбитые волосы;- какая-жъ мнѣ тамъ роль будетъ?… Гораціо развѣ сыграть мнѣ? неувѣренно, сквозь зубы проговорилъ онъ, изподлобья поглядывая съ постели на Ашанина.

— Ну, съ твоимъ ли мурломъ, крикнулъ на него тотъ опять, — лѣзть на молодыя роли, — да еще на резонеровъ! Или не помнишь какъ ты провалился въ Герцогѣ, въ Скупомъ рыцарѣ?

Сконфуженный «фанатикъ» опустилъ голову, и принялся натягивать сапоги на ноги.

— Полоній, вотъ тебѣ роль! Да и то еще надобно тебя пощупать.

— Нечего меня щупать! огрызся на этотъ разъ Вальковскій, — на репетиціяхъ я себя не покажу… Я актеръ нервный, играю какъ скажется…

— И лжешь, лжешь, отъ начала до конца лжешь, доказывалъ ему Ашанинъ:- во первыхъ, у тебя не нервы, а канаты, которые топоромъ не перерубишь; во вторыхъ, только то у тебя и выходитъ что ты у себя въ комнатѣ передъ зеркаломъ продѣлалъ сто разъ, пока добился своего эффекта… А какъ ты только до цыганскаго пота надъ ролью не проработалъ, — такъ и гони тебя вонъ со сцены!..

— И это тебѣ въ похвалу сказывается, Вальковскій, утѣшалъ его Гундуровъ:- роль, что кладъ, дается въ руки лишь тому кто дороется до нея!..

— Ну вотъ! качнулъ головою «фанатикъ,» направляясь къ умывальнику, — а Мочаловъ?

У Гундурова заморгали глаза, что всегда служило въ немъ признакомъ охватывавшаго его волненія;- онъ опустился въ кресло:

— Мочаловъ, повторилъ онъ, — это я постоянно слышу: Мочаловъ! А я вотъ тебѣ что скажу, Вальковскій — и да проститъ это мнѣ его всѣмъ намъ дорогая память! — Но эта Мочаловская манера игры «какъ скажется,» какъ Богъ на душу положитъ, возведенная въ теорію, погубитъ русскую сцену! Вѣдь это опять все то-же наше варварское авоська, въ примѣненіи къ искусству, — пойми ты это!..

— Погоди, погоди-ка Сережа! прервалъ его Ашанинъ. — А помнишь, — мы съ тобой вмѣстѣ были тогда, на первомъ это курсѣ было, — какъ однажды въ Гамлетѣ, послѣ сцены въ театрѣ, онъ, поднявъ голову съ колѣнъ Орловой — Офеліи, поползъ., помнишь? — да, поползъ на четверенькахъ черезъ всю сцену къ рампѣ, и этимъ своимъ чуднымъ, на всю залу слышнымъ шопотомъ проговорилъ:

«Оленя ранній стрѣлой

и засмѣялся… Господи!.. Помню, ты даже привскочилъ!.. У меня зубы застучали, и я три ночи послѣ этого не могъ заснуть, все слышался мнѣ этотъ шопотъ и смѣхъ.

— Да, но за то, признайтесь, — Гундуровъ даже вздохнулъ, — сколько приходилось намъ цѣлыми представленіями переносить у него нестерпимой вялости, фальши, непониманія роли?… Минуты у него были божественныя! — но однѣ минуты! Полнаго образа, типа, цѣльнаго характера онъ тебѣ никогда не давалъ…

— Что — о? такъ и заревѣлъ Вальковскій, отрываясь мокрымъ лицемъ отъ умывальника въ которомъ плескался онъ, и кидаясь на середку комнаты съ этимъ мокрымъ лицемъ и неотертыми руками, — въ Миллерѣ, въ Коварствѣ и любви, онъ тебѣ не давалъ образа?…

— Въ Миллерѣ началъ было Гундуровъ.

— Что-же ты, въ Петербургѣ Каратыгинымъ объѣлся, видно! Каратыгинъ теперь, по твоему, великій актеръ? чуть чуть не съ пѣной у рта подступалъ къ нему тотъ.

— Позволь тебѣ сказать

— Фельдфебель, трескотня, рутина!.. Барабанщикъ французскій, — вотъ онъ что, твой Каратыгинъ! ревѣлъ Вальковскій, ничего не слушая

— Эко чучело! Эка безобразина! надрывался смѣхомъ Ашанинъ, глядя на него.

— А въ Заколдованномъ домѣ видѣлъ ты его? спросилъ Гундуровъ.

— Въ Заколдованномъ домѣ? повторилъ «фанатикъ,» мгновенно стихая, — видѣлъ!..

— Ну, и что-же?