Четвертая Скрепа (СИ)

— Вы все суки сраные, — старику тяжело давались слова, и между ними постоянно были паузы, а сам он рычал, стиснув зубы, — вашему либеральному брату надо как дать офицерского пинка, да чтоб они полетели вниз по гребаной улице блядь! Ты…ТЫ, — его голос звучал одержимей, и вместе с тем еще злее, под стать тону программы, где ведущий угрожал бунтовщикам вводом войск, повышая свой голос. Старик выглядел высохшим и бледным, а глаза его будто бы тонули в скулах и орбитах.

— Ты не был офицером, — Говорухин проговорил это устало и наскоро, пытаясь отмахнуться от назойливой мухи, плечом прижавшись к стене — ты был всего лишь заводским начальником, который громче всех кричал лозунги.

— Гнида ты, мразь, шваль и подонок! ТЫ ЗАБРАЛ У МЕНЯ СЕМЬЮ, СУЧИЙ ВЫРОДОК! Эх, был бы я сильнее, я бы тебе так треснул, паскуда! В тебе нет ни капли моей крови!

— Отлично, значит, у меня не будет Паркинсона. Удачи, старик.

— Да как ты! Вот когда я колотил твою мать ЧТОБ ОНА ЗНАЛА и ТВОЮ БАБКУ! ЗДЕСЬ! В ЭТОМ ДОМЕ БЫЛ ПОРЯДОК! БУНТАРИ! РАСКОЛЬНИКИ! НЕХРИСТИ! ТЫ СГОРИШЬ В АДУ ВМЕСТЕ С ЭТИМИ БЛЯДЯМИ!

Что-то внутри Говорухина щелкнуло. Какой-то переключатель, подсознательно его готовивший к этому. Он знал, что так и произойдет, когда много лет спустя вернулся сюда, и только уверился в этом, когда сбегал от Долгорукова. Вот перед ним была сплошная прямая линия и ему нужно было поставить точку. Точку в ответе на гложавший его вопрос: «Откуда?». Может, это было кодовое слово из ящика? Сигнал вай-фай? В тот момент, он был готов рассмотреть любую теорию заговора. Кажется, что и дед всё понял. Его высохшие глаза говорили об этом куда яснее слов. Наконец-то он отмучается, хотя за всё, что делается, рано или поздно приходиться расплачиваться. Всё произошло урывками. Вот он берет эту сальную подушку, вот он зажимает её локтем и валится на неё всем телом, чувствуя под собой мышечные спазмы, агонию и попытки сопротивления неминуемому концу. Вот по телевизору начинают показывать военный парад, оркестр торжественно играл гимн, и за этим гимном он совершенно не слышал глухих стонов и всхлипывания. Вот Говорухин видит, что его рана снова закровила. И подушка под ним перестала болтыхаться. И вот он, уже склонившись над бочком, блевал в каком-то необъяснимом шоке, сотрясавшим всё его тело, а потом свернулся калачиком на холодном кафеле, всё еще дрожа от пережитого.

Он проблевался еще раз, удивился, что в унитазе не оказались его органы. Затем он облился холодной водой, намочив все свои повязки, а потом обессиленный рухнул калачиком на кафельный пол. Его трясло, дико хотелось закурить. Еще одна точка невозврата пройдена, как обычно говорят. Он не мог в это поверить, и как будто бы со стороны еще раз оглядывал произошедшие события, не в силах вмешаться и остановиться. Так оно когда-нибудь и кончится, или должно кончится. Всё к этому идет…да какое идет — катится вагонеткой, сошедшей с рельс. Ужасная тряска потихоньку сходила на нет, хотелось просто завалиться спать — забыть про треклятый Город, про семью, про неё, про Долгоруковых, про осточертевшую работу, переламывавшую изнутри, да про весь гребаный мир, где человек то и дело остается на откуп своим страхам, страданиям и горестям в грызне с другими. Оставалось незаконченное дело. Горожанам нужен был антагонист, ну что ж. Они его получат, а потом могут катиться к чертовой матери, ведь всё, что уже можно было протратить, уже было протрачено. Пускай копошатся в своем дерьме сами… Хах, смотрите что за человек вдруг подумал о принципе морального превосходства над остальными, хотя был точно также повязан в этом преступлении, как и мы всё. По крайней мере, Говорухин себя убеждал, что у него хватит смелости для честного суда над самим собой.

Еле поднявшись, опираясь на стенку, он неожиданно для самого себя рассмеялся — в зеркале была тысяча его отражений, и он не мог определить, в каком из них он сам. Медленно он выполз из ванной и дополз до кухни. Там он собрал остатки своих пожитков — ноутбук с составленным текстом — в сумку. Ему почудилось, будто бы он террорист, готовящийся оставить сумку в метро. Только его бомба была информационной — верной для использования.

Уже волоча ноги к выходу, ухмыляясь, он услышал позади себя скрип половиц. Лёша замер на месте, его ноги налились свинцом, а сердце прихватило. Глаз его задергался в нервном треморе. Лицо его напоминало посмертную маску, коя застывает на человеке, когда он умирает напуганным. Он медленно развернулся и увидел деда. Высохшего, старого, потрепанного, стоящего на ногах. Свечение его голубых глаз напоминало о белых ходоках, и на его зрачке мирно трепыхалась муха. Грудная клетка не сжималась и не разжималась. Тело стало еще бледнее. Он крутил шею вокруг своей оси с мерзким треском трущихся друг об друга костей, а затем с хрипом издал:

— Сначала мы доберемся до них, и только потом уже до тебя. Передавай матери привет.