Четвертая Скрепа (СИ)

— Отлично, у Макса Коржа и группы «Нервы» стало бы на одного хейтера меньше, — он уткнулся в пол и усмехнулся.

— Пока я тут, нихера ты не выложишь! Да и как! Твой пароль аннулировали! Всё! БАСТА! — Подрулин расхохотался, он нашел выход.

Говорухин в ответ улыбнулся, и произнес: «Мой-то аннулировали, а вот Храмовский нет. Статья в сети вот уже пятнадцать минут. Всё. Гейм-сет-матч».

Журналист тяжело поднялся и захромал к выходу:

— Когда они придут, где тебя искать? — в голосе Подрулина звучала обреченность. Отпуск теперь насмарку.

Говорухин обернулся и ответил:

— Дома. Хочу поспать, — он почти дошел до двери и снова повернулся, — Аркадий Палыч, сколько вашей дочке лет?

— Пятнадцать, одна из немногих радостей на свете, — Подрулин ответил с горечью.

— Вере было шестнадцать.

— Ты это… будь там осторожен.

— Когда я шел сюда, — Говорухин замер в дверном проеме, — я встретил на улице нищего, и почему-то мне захотелось кинуть ему монет, хотя у попрошаек всегда есть крыша, и этим я… в общем, я кинул ему всю свою мелочь и попросил за себя помолиться, так что всё будет… прекрасно.

Было непонятно шутил ли он или нет.

XXI

Говорухин плелся по разбитым затопленным улицам старого Города. Солнце, вместо своего типичного предрассветного блеска, отливалось ярким свечением красной ртутной лампы, кою используют для проявки пленки, вторившей ночи. В багровых лучах, означавших не сколько приближение, сколько отдаление горящего карлика, виднелись облупленные стены, следы черной плесени, побитой рыжей кирпичной кладки, обглоданные ржавчиной старые крыши. Говорухин оглядывал потасканные дома, улицу, которая видала времена и получше, когда слова чего-то стоили, а ночные горшки выливали прямо из окон, и не понимал, как себя чувствовать, оставляя за собой круги на воде.

Впереди был небольшой круглосуточный магазин. Говорухин зашел туда, отметившись отпечатками грязных подошв на плитке, взял шкалик коньяка, пол литра газировки и пачку сигарет. Продавщица, невыразительная брюнетка, спросила, что он тут делает в такой час. Он улыбнулся ей, и ответил, что идет домой «кончать с тараканьими бегами». Она что-то пролепетала, но он не услышал за звоном закрывшейся двери.

Шлёпая по лужам он дошел до автобусной остановки, присел на болезненно желтую лавку, поставил рядом покупки. Он открыл бутылку газировки, вылил оттуда примерно треть, затем перелил в неё содержимое шкалика, и, закрыв её, сильно встряхнул. Затем он снова её откупорил и сделал несколько глотков, немного поморщившись. Всё равно завтра не будет похмелья. Рука напомнила о себе своей тяжестью, тело — жаром. Ничего, скоро всё закончится. Скоро он станет единым целым с той черной пустотой, коя поглотила дорогих ему людей. Одним большим ничто. Всё к этому и так шло. Он сделал еще несколько глотков, поморщился. Его пронизал озноб, а так он хоть немного согрелся. Он выпил еще. Его стали посещать видения из прошлой жизни. Он пригубил бутылку еще раз, почти с ней расправившись. Говорят, что перед смертью вся твоя жизнь проносится перед глазами. Так вот что это было. Он отчетливо вспомнил и семейные склоки, и поступление, и её, и кольцо, и ту ночь, и как всё это оборвалось в одно мгновение шелковой нитью. Стерлось после дождя, как линия, нарисованная мелом. Он сделал последний глоток, достал сигареты и закурил. Потом попытался приподняться. Он пошатывался, но всё же смог устоять. За первым шагом последовал другой. За ним следующий. Он ускорился, ноги обрели уверенность. Ни к чему уже было откладывать неизбежное. Он примирился с тем, что его быстро забудут, что его имя, если и будет на досках памяти погибших журналистов, то оно быстро сотрется. Что его следы заметет снегом. Что ж, пусть так, это было бы честным по отношению к нему. До дома оставалось недалеко. Он отчеканивал каждый шаг, и эти шаги давались ему легче и легче. Впереди была длинная арка, освещенная неоновыми фонарями фиолетового цвета, за которой скрывался двор, где ему (точнее им) довелось жить. Он встал перед аркой. Оглянулся. За исключением одиноких остовов автомобилей рядом не было ничего. Вслушался. Только журчание воды, бегущей по тротуарам и дорожкам в переполненные стоки. Он сделал затяжку, отшвырнул окурок в лужу, глубоко вздохнул и пошел к своему подъезду. Проходя через арку, он бросил взгляд на разрисованные надписями стены. Из различимого он обратил внимание на рисунок семьи — отец, мать, мальчик и девочка держаться за руки, и девочка отпускает шарик ввысь — будто бы выжженный в стене, подписанный: «В остывшем сердце злом…»