Четвертое измерение

Ведь «жизнь» у нас продолжалась: мы ходили на работу в тайгу пилить лес, валить деревья для ДОКа, и конвой был так же жесток, и есть хотелось — недоедание мучало постоянно. И конвой, русский конвой, издевался над соотечественниками, как не могли бы, наверное, издеваться никакие завоеватели. Я помню случай, когда в тайге за какую-то провинность эти люди-звери раздели и привязали голого заключенного к дереву: на растерзание мошке. А таежная мошка, «гнус» — это исчадие ада. Величина мошки — не больше 1-1,5 мм, но стоит ей сесть на тело, как она в долю секунды прожигает отверстие в коже и пьет кровь. И раздавить ее уже бесполезно: яд пошел в кровь, место укуса опухает, болит. Работать при мошке без сетки-накомарника нельзя: на голову надеваешь мешок, в котором перед лицом вделана сетка из ниток. И вот, на съедение этой мошке, этим кровавым ядовитым тиграм, был отдан человек... Вначале он кричал, матерился. Жутко было смотреть на него, беспомощного. Потом замолк. Оказалось, что это был парень из воров; среди этих людей шло явное совещание. Очевидно, сни хотели отомстить за товарища. И отомстили... Во время съема, конца работы, заключенные стоят толпой. И конвой стоит группой, распределяя, кому где идти с колонной. В этот момент из нашей толпы просвистел топор и раскроил череп начальника конвоя; он упал замертво. Виновный? Нет виновного: ведь стоит тысяча человек, попробуй узнать, кто это сделал...

Правда. КГБ все же часто бывал слишком хорошо осведомлен о многом. Все знали, что среди нас есть «стукачи», предатели. За десять лет в лагерях я убедился, что редко стукачу удавалось продержаться нераскрытым два-три месяца: на чем-то обязательно попадался. И тогда его убивали. А когда за убийство была введена смертная казнь, его «прикладывали»: поднимали за руки и ноги и опускали с силой задом и спиной на землю, на бетон. После этого человек жил... в больницах, дотягивал год, два до смерти.

Глава XX

События явно развивались: к нам то и дело приезжало какое-то высокое начальство в штатском. С ними почти всегда был Евстигнеев, начальник Озерлага. Шли весенние «параши» — будет комиссия, будут освобождать... Меня, как юриста, многие спрашивали: возможен ли такой приезд комиссии для пересмотра наших дел? Я отвечал, что считаю это нелогичным и нереальным: ведь для пересмотра дел надо доставить миллионы томов из архивов КГБ и начинать следствие заново. А где свидетели? А как быть с самооговорами? Ведь известно, как много людей под пытками наговорили на себя Бог весть что! Никакая, самая объективная следственная комиссия не может найти истину, спрятанную под ворохом ложных дел и бесчисленных бумаг. Но одновременно, — говорил я, — чего не бывает в -стране чудес»? Ведь в СССР никто никогда не знает, в какую сторону через минуту сумасшедший кинет валенок...

Меня в это время перевели на деревообделочный комбинат, где я сразу попал в дружескую среду. Был тут Абрам Эльбаум, которого судьба забросила сюда из Харбина. Этот пожилой скромный еврей, всю жизнь работавший дантистом, никак не ожидал ареста. Но когда советские войска вошли в Китай, то его сочли почему-то врагом и отправили на 25 лет в Сибирь. Его жена и двое детей — юноши лет по 17 — приехали вслед за отцом и теперь ютились в грязной комнатке, тут же, за тюремной зоной. Ребята работали как вольнонаемные у нас на ДОКе, и отец познакомил меня с ними. По просьбе отца мы устроили для них нечто вроде ежедневных бесед, в которых они знакомились с еврейской историей. Так мы подружились. Работа на ДОКе была самой разнообразной, и мне пришлось побывать на многих участках: от лесоповала и погрузочных работ до сушильного цеха и... переплетной мастерской. Во время ночных дежурств в сушилке я работал над изготовлением поддельных документов, необходимых для побега, который мы решили готовить.

Вместе с нами собирался бежать Семен Кон и еще, конечно, Виктор, который тоже был на ДОКе. План наш был оригинален: открыть нагруженный вагон, влезть в него и, заново закрыв, опломбировать. С запасом продуктов и воды мы могли уехать далеко и сравнительно спокойно, так как опломбированные вагоны в пути не вскрывают.

Для снятия оттиска с пломбы сыновья Эль-баума принесли мне зубоврачебный воск. Но еще стояли холода, и на морозе он становился хрупким. С воском в банке горячей воды я пошел ночью снимать оттиск с пломбы нагруженного вагона, а ребята отвлекали солдат. Но после того, как я сделал слепок, меня все же заметила охрана, и я увидел солдат, бегущих ко мне с криком и матом:

— Ты что, гад, около вагона трешься?!

Пломбу-оттиск ломать было жалко. Я держал его в руке, в кармане, и готов был уничтожить улику, если не будет выхода. Но пока я играл дурачка:

— Да вы что? Чего вам мерещится? — и я совал им в нос банку с горячей водой. — Я чифирь иду варить. Если хотите, пошли вместе. Нужны мне ваши вагоны! Что там, чай, что ли?!

Моя банка с горячей водой вызвала недоумение: от нее шел пар. Но все же один из солдат решил:

— Ведем его на вахту — там разберутся!