Четвертое измерение

Он почувствовал вдруг, как к горлу подступило что-то горячее, как задрожала нижняя губа и глаза наполнила мягкая, прозрачная и какая-то ватная влага… И это было тем более странно, что Марушкин добрых тридцать лет не плакал и эти слезы — как теперь уже знал наверняка — приберегал для иного, черного дня своей будущей жизни. Оборотившись к стене, он боролся с неодолимым желанием свернуться у деревянной кровати и остаться там, как верный пес, который нашел наконец своего хозяина, или как некто, кто нашел удивительный смысл в том бессмысленном имени, которое, нимало не задумываясь, носил все прожитые годы.

Его с признательностью похлопывали по плечу. Он следил, как фигуры вокруг убывают, как они исчезают и расплываются во тьме, а его обступает вялая и такая томительная тишина. И вот все было кончено. Но Марушкин несказанно обрадовался бы, будь в его власти вернуть все к исходному, хотя бы к той минуте, когда он впервые сел в кабину своего локомотива и ничего в его жизни еще не начало повторяться. Он вышел из квартиры и по лестнице поднялся к себе. Жена его по-прежнему спала. Ложиться он не стал. Потихоньку одевался, собирая то, что можно было найти с ходу. Он понимал: утром вообще немыслимо было что-либо принимать за сон, если б не знал, не вспомнил вдруг, что девчушку, которая безутешно плакала там ночью, из окна окликали:

— Да перестань ты, наконец, Иветка!

Перевод Л. Новогрудской.

ПОВЕСТИ

ПРИЗНАНИЕ

© Jozef Puškáš, 1979

© Jozef Puškáš, 1980

УГРЫЗЕНИЯ

То, что сообщила мне мать в своем письме, поразило меня, — отец, я никогда не рассчитывал на такой вариант, не надеялся на него даже ради мамы, но шанс оставался, и ты вдруг пришел к выводу, что прошлое можно перечеркнуть, будто его и не было, и все начать сначала.

Мама спрашивает совета, она колеблется — как всегда, когда надо сказать твердое «нет», отказаться наотрез, но я-то могу смело повторить тебе все, что посоветую ей. Ты написал ей длинное письмо, полное трогательных откровенностей, подробно обрисовав свои невзгоды, трудности, горести и разочарования, и все это ради одной цели: ты хочешь вернуться, хочешь начать с мамой новую жизнь… Я ни минуты не колебался, что мне про это думать. Не получилось у тебя с другой, с той, которая была помоложе, ты чувствуешь себя старым, покинутым и хворым, и ты испугался за свой уют — за утренний кофе, диетическое меню, теплую ванну для ног. Сознайся, что это так, признай хоть про себя! Пока ты мог пользоваться благами жизни и чувствовал обеспеченными тылы, ты ни разу не вспомнил про мать, но настали худые времена, ты подсчитал да прикинул и теперь не стесняешься даже просить и унижаться — ведь ты еще не забыл, что твоя первая жена прощает наивно и от чистого сердца. Но меня ты не проймешь, нет, будь уверен, я сделаю все, чтобы отговорить ее от всяких там актов милосердия. Ей сейчас не до меня, мысли ее заняты другим, поэтому мне надо торопиться с ответом. До чего же легко — почти греховно легко, когда б не такое дело! — подавать советы другим. Из дальнейшего — где будет описано, что случилось со мной, — ты увидишь, как по-иному выглядят вещи, когда дело касается нас, как мы теряемся и тонем в советах самим себе.

Отец! Ты ни разу не воспользовался своим правом пожурить меня, что я мало тебе пишу, поэтому в моем письме тебя ждет не одна неожиданность. Признаюсь сразу: я пишу из чисто эгоистических побуждений — мне нужно самому себе кое-что уяснить, удовлетворить свою потребность видеть вещи в истинном свете.

Задача моя трудна. Ведь столько раз правда одного оборачивалась ложью для всех! Сегодня уже мало веры утверждениям отдельной личности. Мы живем в эпоху научных доказательств, всеобщей относительности суждений. Заключения, диагнозы, решения складываются как результат Многих взглядов, многих точек зрения. Но я все-таки убежден, что каждый человек познает какую-то долю истины, большую или меньшую, и самую большую он, как правило, знает о себе. Что бы я был за человек, если бы главную правду обо мне мог высказать кто-то другой?