Четвертое измерение

Я лег на пальто, под голову положил несколько свитеров и, завернувшись в одеяло по самые уши, вскрыл голубоватый конверт. Я быстро пробежал глазами обязательное приветствие, фразы о состоянии ее здоровья, о погоде и замедлил ход на второй странице:

«…и мучит меня не только то, что я не знаю, как ты там, ведь бывает, куплю я иной раз газету, вырежу твою статью и говорю себе: слава богу, он живой, мучит меня, как подумаю, что ты там один-одинешенек и нет у тебя никого, кто бы прибрался, постирал, обед сварил. Ежели утром позабудешь посмотреться в зеркало, никто тебе и не напомнит, что надо бы тебе побриться, что у тебя на подбородке осталось несмытое мыло или сзади торчит воротничок. Помнишь, как мне дома всегда приходилось тебе напоминать? Сыночек, не забывай, что ты уже в годах и пора тебе найти какую-нибудь порядочную девушку. Может, у тебя и есть какая, да только небось городская, из такой хорошей жены не получится. Такая будет заботиться только о себе, холить-нежить свою красоту, тебя и не приоденет и может даже обмануть. Приезжай-ка ты к нам домой, ведь и у нас есть умные да пригожие девицы, они еще помнят, как надо мужа уважить. Приезжай хотя б на праздники, они не за горами, хочу я с тобой посоветоваться об одном важном деле, касательно отца. В доме надо кой-чего подремонтировать, немного, но все-таки, а я уже не могу, как раньше. Вот пошли дожди, по углам плесень наросла, в кладовой ставлю теперь мышеловки…»

Когда я откладывал в сторону дочитанное письмо, у меня дрожала рука, но почему-то я испытывал странное облегчение, как будто я с честью выдержал серьезное испытание. Мама, как всегда, повторила свои бесспорные простые истины и свои старосветские советы. Мое облегчение вытекало из сознания того, что сыновняя неблагодарность не сломила ее волю и силу.

Я подавил зевок и повернулся на левый бок, к стенке. Жесткая постель была не очень удобна, но пережить можно. Мне не хотелось вставать, чтобы погасить лампу. Я снял очки, помассировал переносицу, натертую оправой, и, сонно моргая, смотрел в темную щелку на стыке линолеума и стены. Но до чего же я удивился, как раскрыл глаза, когда из щелки вылез взаправдашний живой муравей и пошел вдоль разлохмаченного края одеяла. Будто его вызвало на свет письмо матери, ее упоминание о нашем деревенском доме, где в стенах по углам, под тряпичными ковриками, под истоптанными порогами, в трещинах штукатурки, в кладовой и в сарае таинственно пульсировала жизнь муравьев, тараканов, уховерток, молей и даже кое-где сверчков. Кто бы мог подумать, что и в этом панельном сооружении появится однажды посланец природы?

Я лежа следил за причудливой дорожкой муравья. Он полз, то и дело меняя направление, потом остановился, завертелся на месте, словно искал цель, и пополз в направлении моего лица, все более четкий и черный.

Отец, мне придает силы один факт. Как бывают жертвы недовольства, так бывают и жертвы довольства. Принадлежащие ко второй категории обычно не знают, что они жертвы, не считают нужным относиться к себе скептически, и все в этом потворствует им: здоровье, самомнение, радость жизни. Жертвы недовольства обычно бледные, нервные, недосыпающие, рассеянные. Но в глазах наблюдателя разве не жальче жертва, не знающая, что она жертва, более того, довольная?

Я не хочу ничего окончательного, определенного, неопровержимого, самоочевидного. Из самоуспокоенности ума вытекали все мои главные иллюзии и заблуждения. Уверенность же рождается из разумного сомнения во всем, хотя кажется, что этот принцип действует лишь в современной науке. Между тем он уловил нашу глубинную сущность, отдаем мы себе в том отчет или нет. Наше дилетантское ретроградство не опровергнет его грозных и прекрасных парадоксов (потенциально уничтоженный мир достиг максимального расцвета).