Четвертый бастион

– Хорошее свиданьице! – поспешил вклиниться Соколовский, прежде чем штабс-капитан успел обосновать решительное возражение.

Не подыскав еще слов, Виктор защелкал пальцами, но найдя их неприлично голыми без перчаток, спрятал в карманы шинели, наконец, сообразил: – И без того мы в Европу то окно проломив, то через Альпы…

Илья и Филипп даже переглянулись, да и сам лейб-гвардии поручик спохватился – «чушь спорол-с». В конце концов, на этот раз Европа сама пожаловала, когда не звали, и, прямо скажем, безо всякой галантности.

– Вы, что ли, не видали карикатур на русского медведя даже на банках со специями, а эти их статьи об азиатской орде в Sunday Times и Le Petit Journal, рассчитанные до смерти запугать кухарок бородатым чудовищем в лаптях и с косой вместо штуцера? – нашелся, наконец, Соколовский. – Грех, ей-богу, Илья Ильич. Грех не воспользоваться случаем, чтобы опровергнуть представление Европы о русском офицерстве как о дикарях, едва наученных заряжанию пистолетов.

– Да вы же сейчас европейского обывателя не офицером пугали, сударь мой, а, я так понимаю, – солдатом, – заметил Илья вполоборота. – А что у нас в репертуаре на этот случай? – наклонил он голову к мосье Шарле, будто прислушиваясь: – Царские рабы, кажется?..

Не найдя что ответить, тот пустился в неопределенные ужимки, дескать: c’est la vie. Илья покивал было в унисон, но вдруг поймал за рукав шинели проходившего мимо тобольского егеря. Тот только что подсоблял французам нести их раненого на носилках и возвращался теперь от санитарной повозки союзников, где с ним не сразу хотели расстаться, суя табак и галеты:

– А что, брат… – остановил пехотинца штабс-капитан. – Жалко, поди, басурманина?

– Как не пожалеть, ваше благородие, – не переставая жевать галету и ничуть не теряясь, пожал плечами солдат. – Разве не мать его родила?

– Так ведь как выздоровеет да снова пойдет в дело, придется, наверное, и драться с ним? – прищурился Илья. – Неужто станешь бить старого знакомца?

– Как не уважить, ваше благородие? – даже удивился несколько сибиряк. – Стану, конечно. Оно, по-всякому, живому человеку голову раскроить удовольствие невелико, – пустился солдат в рассуждения, причем без всякого косноязычия и оторопелости перед барином в мундире: – Ну, так у нас с ним ремесло общее солдатское, чего ж тут считаться. Я так сужу…

– Судит он, – недовольно поморщился поручик, не совсем понимая экспериментов Пустынникова. – Скажут командиры драться, так и будешь драться.

Сибиряк, видимо соглашаясь, даже козырнул горсточкой к суконной бескозырке.

– Так точно, ваше благородие…

…Но наградил при этом «их благородия» таким снисходительным взглядом, что у Соколовского заходили желваки на челюсти.

– Война – такая затея, что как выпадет. Может, он меня угробит, может, я проворнее буду, первый ему свечку поставлю, – не дождавшись следующих указаний, изложил егерь то ли свое понимание солдатского долга, то ли суконную солдатскую мудрость.

– Черт-те что несешь, братец, ступай, – недовольно проворчал Виктор. – И что? – повторил он чуть погодя вопрос мосье Шарле, которому бегло пересказал разговор штабс-капитана с солдатом.

– А то, что никакой ни царь, ни генерал не хозяин солдатскому рассуждению, – проворчал Илья, насупив козырек фуражки на глаза, чтоб ни к кому конкретно не обращаться. – Не знаю, ради жалованья или из-под палки погибают на чужой земле ваши солдаты, мосье, а нашему и в Париже надо будет согласоваться с собственным взглядом на мироустройство.

– Помилуйте, мироустройство, – поморщился Виктор. – Прикажут, так и на «ура!» Парижем побежит…

На мгновение они будто забыли даже о французском писателе, вертевшемся между оппонентами с выражением как живого участия, так и непонимания, в чем, собственно…

Спорить не спорили, но мерили друг друга скептически-насмешливыми взглядами.

– Какое, к черту, мироустройство? – повторил гвардеец на французском, вспомнив о Шарле. – Русский мужик терпелив бесконечно и привык на всякую власть смотреть как на бездушную силу сродни кладбищенской нежити. Даже и не задумывается – можно ли с этой силой нечистой не то что совладать, но хоть договориться. И да, если хотите – это терпение и есть привычка его к рабству.

Французский капитан неуверенно кивнул.

– Терпимо, пока объяснимо, – покачал головой Пустынников. – Это привычка не столько раболепствовать власти, а попросту не замечать ее, если хотите, игнорировать.

– Как же игнорировать, когда власть к нему то с подушной податью, то с постоем? – фыркнул лейб-гвардии поручик. – А то и в солдаты забреет.