Четвертый Дюма

В Болгарию я вернулся накануне сентябрьских событий (имеется в виду восстание 1923 года. — Прим. пер.). Конечно, никакого романа я не написал. Сюжет, который мне посчастливилось обнаружить в английских «архивах», оказался слишком пикантным для все еще патриархальных в ту пору болгарских нравов. Зато в последующих романах Агаты отрицательные герои были наделены этаким диким балканским примитивизмом.

Хотя и косвенно, я все же способствовал творческому росту знаменитой писательницы.

ЖЕНЩИНЫ И ВИНО! ВИНО И ЖЕНЩИНЫ!

С Кириллом мы познакомились заочно задолго до того, как скрепили свое знакомство рукопожатием и стали друзьями, если вообще можно говорить о близком знакомстве с этим вспыльчивым, подозрительным, опьяненным своим мнимым величием человеком. Как молодой и начинающий поэт, он сотрудничал в общественно-литературном журнале «Жизнь», основанном в Сливене в конце прошлого века литератором, общественным деятелем и всесторонне одаренным культуртрегером Стефаном Гидиковым, который был мне вроде как родственником: родительница моя Кера приходилась ему то ли сватьей, то ли золовкой (мне так никогда и не удавалось вникнуть по-настоящему в загадочные хитросплетения сливенских родственных связей). Вот, в сущности, как произошло это заочное знакомство: взял как-то я в руки свежий номер «Жизни» (был я тогда 18-летним оболтусом, протиравшим штаны в последнем классе Сливенской мужской гимназии, а в свободное время подрабатывавшим в типографии моего дяди Стефана) и первым, что бросилось мне в глаза, было длиннющее стихотворение с претенциозным названием — «Пепина», принадлежавшее перу неведомого мне дотоле поэта Кирилла Христова (хоть бы удосужился придумать себе какой-нибудь сносный псевдоним, подумаешь — Христов, как будто не поэт, а пекарь). Читаю — а в то время поэзия просто сводила меня с ума — и что же? Вижу, что упомянутый псевдопоэт напичкал свое так называемое стихотворение сплошной житейской прозой:

«Красавица
свела меня с ума!» —
Она ж смеется,
вокруг меня воркует, пляшет, вьется
и молвит: «Погоди…
пусть мама лишь заснет…»
Пообещала —
придется ждать, хоть бы не подкачала,
какая муха ее цапнет — знай поди!

Оканчивается этот шедевр в том же духе:

А месяц в небе примостился визави,
глядит в окно: а знает толк в любви
девица пылкая?..
Мы огляделись: словно кто-то третий —
стоял поблизости… Она спешит заметить:
«Ах, пакостник!.. Бездомным пусть посветит!..»
«Пепина!.. Чудо! Тьма!..»

Итак, читаю и возмущаюсь до глубины своей молодой и целомудренной души. Как можно такое писать? Кто ему позволил бесцеремонно посягать на устои болгарской патриархальной морали? Понятно, что действие в стихотворении развивается за границей, если судить по имени героини — в Италии или какой-нибудь другой романской стране, где и в прошлом не больно придерживались строгости нравов, но зачем, скажите, переносить чуждое гнилое мировоззрение (по праву можно наречь его «сексовоззрением») на нашу родную почву? Свое возмущение я высказал дяде, человеку возрожденческого склада ума и нравственности, на что тот ответил: «Ничего не поделаешь, мой мальчик, чтобы завоевать авторитет у читателя, приходится привлекать столичных авторов. Хотя этот Киро такой же софийский житель, как и я, когда-то мы были соседями. Но вот попал человек в Софию, и его уже хвалят в «Мысли», поддерживают и Крыстев, и Славейков — ничего тут не попишешь. Сам-то я, понятное дело, не в восторге от этих стихов, они претят моей благопристойной морали, но без компромиссов в этой литературной кутерьме никак не обойдешься, мой мальчик».

Эта тирада о компромиссах не могла заглушить мое возмущение, моя раненная поэтической пошлостью душа еще долго страдала, но время лечит, у юности много других забот, и мало-помалу первая неприятная встреча с этой чересчур новаторской поэзией выветрилась из моей памяти.

Но к концу года, уже в «Мысли», появился новый стихотворный опус того же автора, на сей раз с вызывающим, почти плакатным названием «ЖЕНЩИНЫ И ВИНО! ВИНО И ЖЕНЩИНЫ!»

Под ним же следовало:

Прости, пустыня, край родной, прости!
Передо мною новый путь открылся,
и сердце с новым трепетом забилось,
и мой неукротимый дух летит
навстречу счастью — бурям и волненьям!
Желаю младостью насытиться сполна!
Взываю я в порыве откровенья:
«Вина и женщин! Женщин и вина!»