Четвертый Рим

Окружающий мир воздействует на человека бесконечно, а его любовь и ненависть не имеют предела, и люди истощают себя в желаниях. Когда же любовь и ненависть сдерживаются сердцем, в душе рождаются звуки. Так было с отцом Климентом сегодня, и вот сейчас он думал о музыке.

В справедливом обществе музыкальные звуки мирные и тем самым доставляют людям радость, в неупорядоченном обществе музыкальные звуки злобны и тем вызывают гнев людей, в гибнущем государстве музыкальные звуки печальны и тем вызывают тоску. Сколько он помнил народные песни России, мало было в них радости, но и злобой они не дышали. Оттого ли, что государственность Российская веками не могла установиться, по другим ли причинам, — задумываться об этом, с одной стороны, было недосуг, да и далеки были от него сейчас эти проблемы, а с другой стороны, уйти от них было невозможно потому, что иначе не завершить было ему свой многолетний подвиг познания мира.

Предвечный недвусмысленно показал, что рассматривает встречу с ним как музыкальную партию, и, значит, ответить можно было только на заданном языке. Ибо, — как он понял сейчас, — музыка истинного пути не слухом или зрением воспринимается, то есть это не светомузыка, и вообще не музыка в традиционном понимании, а особая форма энергии без использования каких-либо вспомогательных средств, включая органы чувств. Композитор здесь — не профессионал, постигающий тайны нот и струн, а искусный чтец человеческой души.

Когда не проявляют удовольствия, гнева, печали и радости, это называется состоянием середины. Когда их проявляют в надлежащей степени, это состояние гармонии. Середину считают наиважнейшей основой действия людей на Земле; гармония — это путь, которым должна следовать Вселенная. В ритмах музыки закодирована жизненная энергия великого начала. Когда удастся достигнуть состояния середины и гармонии, в природе установится порядок, все сущее расцветет и зазвучит Высшая музыка. Эта Высшая музыка конечно же служит основой и обычной музыки, но не многим дано услышать ее.

Вот только композитору желательно творить, когда в государстве царит спокойствие, все вещи пребывают в безмятежном состоянии, народ следует за тем, кто стоит над ним. А он должен принимать за образец смех утопающего, пение приговоренного к смерти, танцы умалишенных, чтобы рассказать о том, как государь и подданные путают свои места, отцы и сыновья покидают родной край, мужья и жены разлучаются, народ приходит в отчаяние. Но такое ему выпало время.

— …Это предание себя на потворство страстям… самоистязанию… неблагородно, бесцельно. Совершенный нашел средний путь, который открывает глаза и разум, ведет к успокоению, познанию, просветлению, нирване. Это кругом все правое, — тут бурят поднял вверх правую руку, зачем-то ее внимательно осмотрел и продолжил: — Вера, решимость, слово, дело, жизнь, мысль, самопогружение.

Отец Климент перевел взгляд на высокого, могучего сложения Александра, которого священник долгое время готовил к встрече с Предвечным. Однако его ученик неподвижно застыл на месте, вытаращил глаза и широко раскрыл рот, не проявляя ни малейшей готовности к контакту с высшей силой.

Буддист вновь взялся крутить ритуальную мельницу. Словно на звон колокольчиков, в церковь вошел белобрысый, нечесаный мальчик лет семи, в ватнике, драных брюках и дырявых кроссовках. Он жалобно огляделся и неестественно высоким голоском, а больше жестами попросился к огню. Отец Климент, выйдя из оцепенения, поманил вошедшего и попытался вернуться к собственным мыслям, но брошенный им вскользь взгляд наткнулся на стерильно чистый, абсолютно бессмысленный взор васильковых глаз, и священник словно поплыл в них. Бурят продолжал зубрежку бенаресской проповеди.

— Рождение… старость… болезнь… смерть… соединение с нелюбимым… расставание с любимым… неполучение желаемого — страдание. Возникает страдание от жажды похоти, жажды вечной жизни, жажды вечной смерти, которая сопровождается радостью и вожделением. Полное освобождение от этой жажды, уничтожение, отвержение, оставление, изгнание ее в соблюдении Срединного пути.

Отец Климент вдруг опустился на колени перед мальчиком и поцеловал его грязные заскорузлые руки. Тот попытался что-то сказать, но слов почти не знал, а звуки выговаривал настолько нелепо, что понять его было невозможно.

Обрадованные тем, что их наставник отстранился от тяжких дум, к отцу Клименту со всех сторон двинулись прихожане, окружая разошедшийся с приходом мальчика костер. Лишь одинокий буддист творил молитвы, да вновь захватив бутылочный осколок, вещал китаец Ван, представляя себя Лао Цзы: