Четвертый Рим

— Что это? — ужаснулся священник, но мужество и тут его не покинуло. Он открыл дверцы письменного стола и достал коробочку с телесного цвета гримом, посредством которого быстренько подкрасил все сомнительные места на своем лице. Как опытный турнирный боец, он любил быть во всеоружии на дискуссиях по богословию и считал, что приятная внешность — это половина успеха. Однако, отправляя обратно грим и другие коробочки, используемые для придания лицу вида мужественного и интеллигентного, он для ревизии открыл другой ящик, в котором хранилась в основном его деловая и хозяйственная переписка. И беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: здесь кто-то постарался.

Похолодев, отец Авакум обнаружил пропажу всей его длительной переписки с управлением питания Монархического Совета, в которой он выбивал для воспитанников продуктовую норму. И вместе с ней, что вообще было удивительно, пропал толстенный, на много сотен страниц, список продуктов питания, предлагаемых интернату едва ли не с момента его организации.

Трудно было предположить, что кто-либо в твердом разуме мог польститься на эти письма или список продуктов, разве только в кабаллических целях, и священник, хваля себя за проницательность, положил при первом удобном случае спрыснуть свою опочивальню святой водой для снятия заговоров и колдовских задумок.

Сколь ни старался, никак не мог он сообразить причину своего перенесения из спальни на каменный пол и свести его с похищением никому не нужных конвертов. Однако решил быть настороже и более никогда не оставлять дверь открытой. Чай же свой он арестовал и положил при первом удобном случае отправить на экспертизу по поводу снотворного. На этом священник досмотр прекратил, поскольку вроде бы все козни врагов были на тот момент раскрыты, да и следовало поразмыслить о предстоящей проповеди.

— Этой ночью, — начал отец Авакум, повернувшись вполоборота к залу и словно всматриваясь куда-то, — совершилось событие необыкновенное, памятью о котором я хочу с вами поделиться. В третьем часу, только смежил я глаза после упорного труда над новой своей рукописью, как упал на мою кровать через окно зеленый световой столб и в нем я увидел человека.

Зал зашевелился. Многие воспитанники пришли послушать обыкновенную субботнюю проповедь и вовсе не ожидали такого таинственного начала. Другие, видевшие или слыхавшие об утреннем пробуждении батюшки, были заинтригованы не меньше.

— Человек был высок и худ, лицо его светилось белизной. Одет он был в полосатый зэковский наряд: куртка да брюки. На голове имел фуражку странного типа. Поманил он меня пальцем за собой, и я, как был в ночном одеянии, за ним пошел. Так в молчании мы шли по тускло освещенному коридору, пока не вышли на свет. И тогда человек сказал: «Узнаешь ли ты меня, батюшка Авакум? Таким ли меня рисуют в букварях и учебниках. Похож ли я на отца своего?» И я его узнал.

Отец Авакум сделал многозначительную паузу, и тишина овладела залом.

— …Стоял передо мной, слегка покачиваясь в воздухе, полупрозрачный и таинственный Даниил, будто только что выпустили его большевики из тюремных ворот и пошел он, голодный и холодный раб божий, неся в своей душе погибель всем воителям христианства. И когда я его узнал, страх у меня почему-то пропал совершенно, потому что то была реакция на невесть откуда возникшее существо.

И я спросил у него: «Святой мученик, что ты хочешь в нашей обители верных тебе и твоему святому учению детей господа нашего?» И он мне ничего не ответил, лишь снова поманил за собой, и так мы шли нескончаемо долго, пока первые утренние лучи не коснулись моего лица. Увидел я себя стоящим на предпоследней ступеньке, а чуть ниже в своей робе застыл мученик и молча на меня смотрел, будто тщился что-то сказать, но губы его были неподвижны и мертвы. Убедившись в невозможности выражения, он только горестно вздохнул, благословил меня троекратным воздушным поцелуем и растаял…

Шелест изумления пронесся по залу. Только из угла, где сидела троица наших старых знакомцев, послышалось приглушенное гоготание.

— Вот он, артист несравненный! — восхищался Илия.

— Из таскания по лестницам целую проповедь сочинил.

— Правильно мы сделали, — добавил расчетливый Петя, — что не продали батюшку туркам. Он бы быстренько принял ислам и такого там наговорил, что турки вернулись бы из нас котлеты делать. — Ты, кстати, с братом разговаривал? — требовательно повернулся Петя к Василию, который один из всех, казалось, не слушал замечательной проповеди, а сидел, потупив взор. Его мучили угрызения совести за поцарапанный нос священника.

— Разговаривал, — тем не менее ответил он Пете. — Брат сказал, что познакомит нас со своим директором и что мы сами сможем ему все передать.

— Что ж ты молчал! — вскинулся Илия. — Два часа сидим на месте, а ты молчишь. Надо как-то из подвала конверты доставать.

— Рано, — сказал Петя, — сейчас после проповеди, наверно, поднимется настоящая суматоха. Лучше подождать два-три дня, пока вся эта история не забудется.

Отец Авакум выждал момент, пока крики изумления и гомон стихли.