Четвёртая власть Третьего Рейха. Нацистская пропаганда и её наследники

Во Франции, Скандинавии, Бельгии и Голландии цена похода в публичный дом составляла от 2 до 5 марок. Чтобы получить в конце месяца зарплату, солдатская проститутка обязана была обслужить в месяц не менее 600 клиентов (из расчета, что каждый солдат имеет право расслабиться с девочкой пять-шесть раз в месяц). В некоторых ресторанах и столовых, где обедали немецкие солдаты, также имелись «комнаты свиданий». Официантки, посудомойки, помимо основной работы на кухне и в зале, дополнительно оказывали сексуальные услуги.

Завоеватели не ощущали дискомфорта в сексуальной эксплуатации покоренных стран – живой товар, как и все прочее, служил на удовлетворения потреб победителей. Известный советский писатель Евгений Петров писал в своем военном очерке «Военная карьера Альфонса Шолля»: «Военная карьера этого молодого человека началась два года назад. Ему посчастливилось – он попал в Краков, в караульную часть, и целый год занимался тем, что стоял на часах у солдатского публичного дома: «Разве это хорошо – сказал я, – что немцы на завоеванной земле сгоняют женщин в солдатские публичные дома?» – «Солдатский публичный дом – это как воинская часть. Меня поставили – и я стоял» (52). Эту армию нельзя перевоспитать, но только уничтожить – таково было мнение подавляющего числа советских солдат и офицеров.

Аналогичные настроения по отношению к своему заклятому врагу главенствовали и у нацистской верхушки. В речи перед группой войск «Север» 13 июля 1944 года Гиммлер заявил: «Против нас стоит восьмидесятимиллионный народ – смесь рас, имена которых невозможно выговорить и внешность которых такова, что их надо убивать без всякого милосердия и пощады. Это звери: с ними нельзя обращаться как с порядочными солдатами» (53).

Но заклинания – ненадежное оружие против пушек. Под влиянием бесчисленных поражений рядовые вермахта начали меняться. «Инструктор 7 отдела ПУ майор Шемякин, в прошлом профессор психологии МГУ, говорил, что первый его немец молчал, пока он, профессор, не дал ему в ухо. «Немец тогда становится человеком, – говорил Шемякин, – когда почувствует себя рабом». Он проводил любопытную дифференциацию: а) немец 1941–1942 годов – полное молчание в плену, горделивый, высокомерный, говорит только после оплеухи; б) немец 1943 года, периода Сталинграда: «Ефрейтор, построить мне пленных! Как вы построили… вашу мать, подравнять!»

И тот не только выравнивает, но у левофлангового становится на корточки, высматривает линию и рукой подравнивает выпятившихся; в) немец 1943–1944 годов – полное безразличие, апатия» (54). Обращаю ваше внимание, что это наблюдения профессора психологии. И другое свидетельство: «Видел много пленных немцев. Так они, папа, не знают, что наши наступают на юге, и успехи хорошие. Офицерье им не говорят, боятся» (55). Действительно, подавляющее большинство событий в стране и за ее пределами не доходило до сведения военнослужащих вермахта, опутанных жесткой военной цензурой. Однако антифашистский «Правдивый рассказ о казни Х. и С. Шолль», повествующий о студенческом сопротивлении в Германии, уже попал на разные фронты, а солдаты все чаще просят, чтобы им присылали текст песни «Лили Марлен», запрещенной за пораженчество. Армия разделилась на уставшее от бойни молчаливое большинство и яростных национал-социалистических фанатиков.

Еще 11 марта 1945 года Геббельс бахвалился: «Американские и английские газеты называют поведение наших военнопленных на западе образцовым. По сообщениям корреспондентов, пленные по-прежнему считают, что Германия обязательно должна выиграть войну. Все пленные, говорится в этих сообщениях, полны мистической веры в Гитлера». Но его заочный оппонент, военный врач вермахта Питер Бамм, вспоминая о таких фанатиках, писал: «Если кто-то становился приверженцем этой совершенно антигуманной системы, у него полностью менялось мировоззрение – массовые убийства советских граждан оправдывались политической целесообразностью, а месть становилась правом. Была еще одна вещь, которую они упустили из виду…» (Ну-ка, ну-ка, любопытно!) «Это может показаться странным, но мы никогда особо не задумывались о том, какой гнев может вызвать у русских наше вторжение в их страну» (56).