Четыре дня Маарьи

Я положила в чашку с чаем рябинового варенья, отрезала большой ломоть хлеба, намазала маслом, а на масло накапала липового меда. Мама поставила рядом с банкой меда блюдечко, а на него положила подаренную тетей Марией "на зубок" серебряную ложечку, на ручке которой выгравировано: «Маарья». Я больше не смогла сдерживаться, и поверх меда на бутерброд закапали — кап-кап-кап — соленые слезы. В душе у меня все перемешалось, мне хотелось быть очень доброй к матери, но я не умела. И никак не могла объяснить ей, из-за чего же именно я покинула городскую школу, ведь никто вроде бы не обидел меня там, просто я сама чувствовала, что не вписываюсь в ту среду. Вытирая слезы, я рассказывала вперемешку обо всем: о соседе по парте и тридцати девяти одноклассниках, об одиночестве, пятерке по английскому языку и "деве Маарье", о серебристо-лиловых домашних туфлях одной из девочек и странных соседях по квартире, о тетиной строгости и своей тоске по родному дому.

Мать немного помолчала, затем смочила конец полотенца горячей водой и принялась счищать с моей юбки следы, оставленные лапами Нукитса. Она говорила так тихо, что я, пожалуй, не услышала бы ее, если бы она не стояла нагнувшись к моим коленям. Мать говорила о том, как трудно было ей записать меня в эту школу — ведь никого не интересовало, что добираться от нашего дома до районного центра гораздо сложнее, чем до столицы республики, и что в районном центре мне негде было бы жить, а в Таллине у меня имелась родная тетя, — все думали, что мать просто из тщеславия хочет пристроить свою дочку в столичную школу. И мой аттестат за восьмой класс, в котором одни пятерки, не вызвал должного уважения в школьной канцелярии. "Видали мы этих пятерочниц из сельских школ, которые потом ни взад ни вперед!" — так сказала одна полная дама средних лет. (Подозреваю, что это была наша Меэритс.) Теперь я впервые услышала, что меня приняли в новую школу только благодаря знакомствам тети Марии. "Что же, выходит, та дама была права: ты больше не движешься ни вперед, ни назад". Мать вздохнула. Затем последовал рассказ, который я уже не раз слыхала еще с детства: как трудно было ей продолжать учебу в послевоенные годы, как, учась в университете, она по вечерам брала работу — печатала на машинке и как отец, учась в сельскохозяйственной академии а Тарту, ходил на товарную железнодорожную станцию грузить и разгружать вагоны…

Все кончилось тем, что я позволила уговорить себя.

Странно: иногда мать кажется такой понимающей и родной — и мне даже не вспоминается наша разница в возрасте, но иногда она начинает читать такую скучную мораль, проявляя такую косность и старомодность взглядов, что выглядит единомышленницей тети Марии.

Впервые в жизни я с разрешения матери прогуляла учебный день. В дневнике, в графе: «Примечания», мать написала: "Маарья отсутствовала в субботу на занятиях по домашним причинам".

Вечером, когда отец вернулся из леса и принес полную шапку подберезовиков, мы устроили семейный праздник. Кошка Мийсу терлась своей полосатой спиной о мои ноги. Нукитс яростно скребся о дверь и надеялся, что его впустят в дом. Отец рассказал о двух недавно задержанных браконьерах, а мама смотрела на нас своими поблескивающими коричневыми, как каштаны, глазами. Мы втроем смеялись над забавными жизненными принципами тети Марии, но на следующий день почтальон принес телеграмму из Таллина:

НЕ ПУГАЙТЕСЬ МААРЬЯ НЕИЗВЕСТНО ПРОПАЛА МОЖЕТ НЕ УБИТА ЖДУ ОТВЕТА МАРИЯ ТОЧКА.

В ответ я сама поехала в воскресенье в Таллин с сумкой, полной банок с вареньем и грибами, тяжелой, как большой валун. На душе после этого прогула стало легче. Жалость к себе сменилась у меня теперь чувством большого упрямства, отчаянным желанием показать Меэритс, что я никакая не недотепа, которую приняли в ее класс лишь по просьбе одной портнихи.