Четыре дня в начале года тигра

Одна из причин — пристыженность и чувство вины за то, что мы приняли христианство. В нехристианской Азии наша вера делает нас попросту отщепенцами. Как феминизм сделал из некоторых женщин ни то ни се — это ни мужчины, ни женщины, так и наша христианская культура делает нас ни рыбой, ни мясом, ни Востоком, ни Западом. Но почему уникальность нашей культуры должна вызвать у нас чувство стыда и вины, почему мы не можем гордиться тем, что нам выпала особая судьба? Зачем обязательно нужно быть Востоком, Западом, Севером или Югом, когда мы можем быть собой — быть такими, какими история и судьба нас сформировали? Что плохого в том, чтобы быть непохожим, чтобы выделяться из стада? Кто же предпочтет массовую продукцию штучному изделию? Англичане рады тому, что Англия, которая без норманнского завоевания так и осталась бы одной из крохотных гортанноговорящих Саксоний, неотесанной и грубой на манер других неразвитых тевтонских княжеств, через норманнское завоевание получила французскую примесь. Конечно, это «испортило» англо-саксонскую неповоротливость, сделало англичан отщепенцами в саксонском мире, но отщепенцы потом дали человечеству Джона Донна и Чарлза Диккенса, динамичную империю, паровые машины и язык королей. Если даже и есть азиатская сущность, которой и мы можем соответствовать, зачем нам соответствовать стереотипам? Почему бы, как англичанам, не пойти крутым путем судьбы? Мы что, не будем азиатами, если, развиваясь как филиппинцы, добавим еще одну краску, еще один узор в пестрый ковер Азии, как это сделали индийцы, китайцы, индонезийцы? Те, кто настаивает, что мы должны быть не просто филиппинцами, но и азиатами тоже, расписываются в собственном комплексе неполноценности. Почему мало быть просто филиппинцем? Говорил же Джеймс Джойс: «Меня сформировала моя страна и мой народ — я хочу раскрыть себя таким, какой я есть». Нам же внушают: ваша культура и ваша история не сформировала вас, а потому раскройте себя не такими, какие вы есть. Комплекс Дориана Грея.

Хочу повторить: эта позиция основана на подходе к культуре как к чему-то статическому, который, в свою очередь, порождает иллюзию, будто историю можно изменять по желанию — выбросив из нее креольский период, поскольку он не филиппинский и не повлиял на становление филиппинца. Тогда филиппинец, как всякий «азиат», превращается во вневременную сущность, обладающую неизменными качествами. Этот филиппинец не формируется в ходе истории — он всегда есть, что делает его чуть ли не богоподобным.

Ощущение неких трудноуловимых качеств — фатализма, пакикисама, хийя[78], — заложенных в нас еще в доисторические времена, драматизирует наше существование и является прекрасным материалом для поэзии. Но когда драма воспринимается буквально, когда она используется для отрицания того, что наш национальный характер имеет свою историю становления, тогда это чистая нелепость. Известно, что можно унаследовать от дедушки форму носа, или от бабушки — астму, или быть генетическим левшой, но разве наличие всех трех признаков — и нос, и астма, и леворукость — делает человека простым повторением дедушек и бабушек, а не новой особью? С таким же успехом можно заявить, будто употребление в современном языке термина «лошадиная сила» доказывает, что машинный век не вышел из рамок лошадиной культуры! А если наши «хилеры» есть доказательство того, что мы так и не ушли от анимизма, то американцы, приезжающие лечиться у них, — живое свидетельство того, что и Америка стоит на той же ступени развития! Не правильней ли признать, что каждый человек есть своего рода антология всех предшествующих эпох, что иногда он может действовать одновременно в нескольких разных эпохах? Например, филиппинец, знающий тагальский, испанский и английский, с тагальским живет в мире устной традиции, с испанским — в визуальной культуре, а с английским — в электронном веке. Более того, может статься, что тагальский язык сохраняет его веру в силу амулетов, что не мешает ему быть гражданином современного мира, если он владеет его орудиями и образом мышления: каждый имеет цраво быть оцененным по тому лучшему, что в нем есть. Миллионы англичан погрязали в невежестве во времена Шекспира, но Шекспир — пусть и единственный среди них — достиг вершин культуры, а значит, английскую культуру оценивать следует по этой верхней точке. Мы же поступаем наоборот, предпочитая выставлять оценки филиппинской культуре не по ее высшим точкам, а по низшей. Имеем ли мы право утверждать, что столь блестящий период в развитии нашей культуры, как Пропаганда, не знаменует собой вершину, поскольку не весь народ состоял из интеллектуалов (хотя совершенно ясно, что появление «просвещенных» — иллюстрадо объясняется процессами, происходившими именно в народных массах). Без напора воды фонтаны не брызжут, и Шекспир — не редкостное чудо, а выражение творческой энергии народа, который был незрел на вид, но по сути готов к часу своего величия.