Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Бретонец спустился с лестницы с проворством матроса, спускающегося с рея, и встретил в нижнем зале посетительниц, немало удивленных, что их так долго заставляют ждать.

— Это вы, сударыни, желаете видеть моего молочного брата?

Этот вопрос и обращение бретонского моряка, так отличающееся от обращения утонченных камердинеров в Oeil-de-Boeuf, заставили улыбнуться посетительниц, которые, кажется, вовсе не были к тому расположены.

— Можно ли его видеть? — ответили они.

— Можно и нет, — сказал Мари-Ноэль, которого печаль его барина ожесточила более чем когда-либо в виду этого прекрасного пола.

— Вы камердинер у г-на Кётлогона? — спросила старшая из посетительниц немного хитрым тоном.

— Я его матрос и его молочный брат, — ответил он с гордостью, покрасневший вместе с тем как огонь.

— Эти моряки, — сказала дама своей подруге, — не похожи на других! Однако же, малый, скажи, может ли нас принять г-н Кётлогон или нет?

— Он может, то есть он желает… несмотря на совет врача, который предписал ему спокойствие… Значит, сударыни, не заставляйте его много говорить, а главное уходите, как можно скорее.

— Конечно, мой малый… я вижу, что вы любите вашего госп… вашего молочного брата; не бойтесь ничего, мы пришли не на вред ему, но, напротив, для его же пользы.

— А! если это так, то идите скорее.

Что и было ими сделано в одну секунду, так как обе дамы были живы и проворны.

— Нужно ли о вас доложить? — спросил Ноэль, отворяя комнату, находившуюся около спальни Алена.

— Это лишнее, он нас знает.

Бесцеремонный слуга толкнул дверь к своему барину и сказал:

— Вот приехавшие к вам дамы.

При этом слове, обе без всякой аффектации дружным движением руки сняли свои маленькие густые вуальки и переступили порог.

Они обе были так хороши, что добродушный Мари-Ноэль испустил крик удивления и. остановился, раскрыв рот, любуясь ими. Молодой моряк сам едва не почувствовал головокружения.

Он сделал движение, чтоб приподняться и поклониться этим блестящим посетительницам, и едва он это сделал, как снова вдруг опустился. И к его физической слабости присоединилось ещё сильное смешение мыслей.

— Госпожа маркиза де Монтеспан!.. Mademoiselle.де-Бовё! — вскрикнул он.

— Тише!.. — сказала маркиза, подвигаясь к его креслу. — Мы обещали вас не смущать и не утомлять; представьте себе, как будто к вам вошли двое из ваших друзей.

По данному знаку, Мари-Ноэль, совершенно изумлённый, пододвинул два кресла, а по другому удалился задом.

Прежде чем сесть, г-жа Монтеспан, смотря внимательно на Алена, проговорила вполголоса:

— Бедный молодой человек, как он изменился!

Урания Вове, с своей стороны, смотрела на него с искренним участием, изумленная тем, что видела теперь до такой степени бледным, изнуренным, похудевшим того кавалера, которого она заметила и отличила, месяц тому назад, между самыми блестящими кавалерами в галерее Версаля и на той злополучной охоте в Марли.

— Вы много страдали, г. Кётлогон, с тех пор, как мы с вами встретились! — сказала маркиза, усаживаясь наконец, и устремляя на него внимательный взор, в котором проглядывало живое участие, хотя его выражение было отлично от безыскусной и нежной заботы её подруги.

Этот двойной взгляд, это двойное участие не замедлили также его поразить.

Он чувствовал вследствие этого весьма различные впечатления, до такой степени различные, что он несколько раз, отвечая маркизе, обращался вдруг взором к фрейлине какою-то силою притяжения и инстинктивной симпатии.

После того как она с таким почетом увернулась от предупредительной любезности Людовика XIV, девица Бовё пользовалась особенной любовью маркизы, последняя сделала её своей неразлучной подругой и поверенной большей части своих секретов.

Не станем однако увеличивать настоящее значение этого слова. Маркиза де Монтеспан имела весьма вспыльчивый, надменный, повелевающий характер, но в глубине её души хранилась безусловная жестокость и решительный эгоизм.

Общее правило, что в каждом её плане проглядывал какой-нибудь интерес, и известно, что, благодаря этой системе, она довольно хорошо устроила свои дела и выдвинула вперед, как себя, так и всех своих близких.

Она желала знакомства с девицей Бовё, потому что оценила её прямой, великодушный характер, неспособный ни на какую измену, а также и потому, что ей необходимо было иметь кого-нибудь чтоб излить всю горечь своей переполненной души, не опасаясь нескромности и злых перетолкований. Нет на свете раздраженного ума, который бы не чувствовал той же самой потребности в сообщении.

Но маркиза, даже в своих самых пылких объяснениях, не была женщиной, способной дать волю своему сердцу в излияниях; если же она иногда и выказывала мрачную озабоченность, то это случалось только, как мы это увидим позднее, в пароксизме гнева или мести.