Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Но, с другой стороны, достоверно также, что выздоравливающий, так ясно выразивший в лихорадочном бреду душевную тоску, которую ему причинила одна встреченная им женщина в ту минуту, когда она выходила однажды ночью, со всеми мерами утонченной предосторожности, из дома человека, промышлявшего темными, неясными гаданиями и подозрительными снадобьями, плохо скрывал самое смутное и неопределенное принуждение, встретившись снова с ней лицом к лицу в дружеском разговоре. Уступая увлечению своей откровенности, он охотно задал бы ей вопрос, чтоб узнать, зачем она ходила к Жаку Дешо, дабы поговорить с ней без всяких обиняков и узнать ту почву, на которой он находился. Но с другой стороны, он помнил увещевания нищего с длинной бородой, которому он обещал хранить в молчании всё, касающееся до этого дела.

Решившись, следовательно, быть только наблюдателем и понимая, что подобный совет не мог быть внушён ему нищим из-за одного пустого участия, он ответил ей тем же тоном, которым она начала разговор:

— Да, сударыня, кажется, что я был очень болен.

— Мы это знали и, видя вас в ту минуту, когда на вашем лице уже отпечатлелся признак этого кризиса, я ждала, — точно так же, и Mademoiselle Бовё, — случая, чтоб засвидетельствовать вам то участие, которое мы принимали, ровно как и все наши молодые красавицы Версаля, в вашей болезни.

— Как! mesdames, я мог внушить такое сильное к себе участие?.. В самом деле, позвольте мне верить, что ваша благосклонность сильно преувеличивает действительность.

— Но вовсе нет, молодой человек, да отчего же вы не хотите мне верить?

— Ах? потому что, за исключением двух храбрых друзей, которых я имею при дворе, я имею печальное основание предполагать, что никто там не заботится обо мне, и что меня там никогда и не знали или более не знают!

— Вот именно потому то, что я хорошо знала, что вы составите себе это ложное понятие, я и хотела непременно приехать к вам, чтоб вас в этом разубедить… чтоб вас подкрепить… чтоб вам помочь… потому что я также страдаю, — сказала она, подавляя тяжелый вздох, — а причина наших огорчений одна и та же.

— Ах! наконец то, — сказал он, постепенно оживлялась, — меня просветят, мне скажут правду, уведомят меня о степени моего несчастия. Говорите, сударыня, говорите!

Девица Бовё обратила на маркизу взгляд, исполненный красноречивой мольбы, просивший ее, напротив, не увеличивать рану этого благородного, но уязвленного сердца.

Ален понял этот немой разговор:

— О, Mademoiselle, — сказал он молодой девушке; — вы — ангел доброты, я вас понимаю и благодарю вас. Вы столь же сострадательны, как и прекрасны, но я так страдаю! Я испытываю резкое удовольствие узнать, подробно про свое несчастье. Запертый здесь, замкнутый вдали от всех, я знаю только то, что по какой-то ложной жалости мои самые близкие друзья меня обманывают и не осмеливаются мне открыть то, что, вероятно, уже все знают. Так что вы, маркиза, так как я внушил вам заботливость к себе, приведшую вас даже сюда, вы из милости скажете мне всю правду.

— Клянусь честью! — прошептала г-жа Монтеспан на ухо своей подруге. — Он мне раздирает сердце… Как можно изменять тому, кем так сильно любимы!

Ален притворился будто ничего не слышит, но кроме того, что все выздоравливающие всегда одарены очень тонким слухом, сама маркиза говорила далеко не так тихо, что бы он не мог разобрать её слов.

Со стороны же этой ученой комедиантки речь в сторону была, следовательно, по всей вероятности преднамерена. Но что не было заранее приготовлено, так это ответ молодой девушки:

— Взгляните, как он уже страдает… Из милости, пощадите его… оставьте его сомневаться, так как он ещё сомневается.

Но он, желая поглубже вникнуть в свое положение, сказал:

— Вы уже слишком много сказали, сударыня, чтобы не докончить; неизвестность будет хуже, чем действительность, какова бы она ни была!

— Да, вы правы, — вскричала она, нарушая то принуждение, которое она на себя налагала, в продолжении целого часа Наше дело общее, я буду говорить… Я — ничто более, как разжалованная фаворитка, и не будь это слишком большим скандалом и вопиющим неправосудием, меня бы уже месяц тому назад лишили моей должности обер-гофмейстерины, чтоб избавиться от моего присутствия, составляющего постоянное угрызение совести и упрек.

— Ах! — вздохнул выздоравливающий, закрывая свое лицо, чтоб скрыть свое горе. — Всё кончено!..

— Вы, значит, пылко её любили, эту неблагодарную гордячку?

Раздирающая улыбка покрыла все его черты:

— Я вручил ей свое существование и свое здоровье… Да! удар жесток!.. жесток!.. и нет средств ему помочь!

— Нет средств?.. — сказала маркиза дрожащим толосом, ослепляя его своим проницательным взглядом, как будто желая понять самые сокровенные мысли его сердца. — Да, средств нет, но есть замена.

— Что хотите вы сказать?

— Разве вы забыли мое последнее слово, разве нам не остается месть?

— Ах!

Он с жадностью схватил это слово; в его взгляде блеснула молния, осветившая сиянием лицо искусительницы.

— Мы отомстим, не правда ли?