Четыре года в Сибири

Мои хозяева молчали и мрачно глядели вперед. Фаиме сидел на полу на множестве пестрых подушек. Она была похожа на маленького, таинственного Будду. В руке она держала коробочку из розового дерева.

- Сделайте мне одолжение, Исламкулов, езжайте в Петербург. Я дам вам письмо к моему слуге Ахмеду, рекомендации, которые сразу открывают вам все двери, которые остаются запертыми для других. Поезжайте, как можно скорее! Я восемь месяцев ожидал в тюрьмах смерти, и теперь... с тех пор, как я свободен... я больше не могу... я действительно больше не могу... Никто не знает, что происходит у меня внутри...!

Я поднимаю голову и смотрю на Фаиме. В ее глазах стоит ужас, как тогда, когда она впервые увидела меня в одежде каторжника. Я невольно протягиваю к ней руку, она подходит ко мне как лунатик. Я хватаю ее руки, я целую эти руки, которые вдруг обнимают мою голову...

- Я поеду... , – шепчет она.

- Скажите в Петербурге, что они должны казнить меня... сразу...! Но они не должны заставлять меня ждать смерти! Это негуманно!... Я... не могу... не могу больше!

- Спокойно, господин Крёгер, Ахмед сообщил обо всем. Мы мусульмане не бросим вас!

Это сказал Али. И позже, когда он провожал меня до самой двери моего дома, добавил: – Приходите к нам, всякий раз когда хотите. Тогда вы, по крайней мере, не будете одиноки. Вы для нас желанный гость в любое время.

Он подает мне руку, она легко ложится в мою. Лицо мужчины безучастно, только быстрая улыбка промелькнула на нем, как будто бы ее вообще не было. Немного раскосые глаза смотрят на меня... В уголках глаза только я читаю искренность азиата.

- Спокойной ночи, господин Крёгер... Тихо прозвучали эти слова, и татарин поклонился мне, как будто он слуга, а я господин.

Он удаляется. Шаг его легок и тих.

Искренне ли все это задумано? Сможем ли мы, европейцы, когда-нибудь понять лицо Азии? Можем ли мы отчетливо читать на нем?.. Чудесное, неизвестное до сих пор чувство овладело мной.

Я пытаюсь понять это, разобраться – напрасно. Где-то в тщательно продуманном точном анализе есть пробел, который я не могу обнаружить. Но почему?

Я перенес восемь месяцев тюрьмы, я начинаю все сначала. У меня не было в течение этого времени серьезных болезней. Это правильно. Дальше. Мои физические силы снова почти в том же состоянии как во время моего бегства и моей борьбы у финско-шведской границы. Это тоже правильно.

И, все же, я стал внутри другим человеком!

Вернется ли все со временем на свое место?

Стану ли я снова таким, каким был прежде...?

Я не смогу быть таким, потому что что-то во мне разбилось, лопнуло... и это никогда уже не станет снова невредимым, никогда.

Часами неподвижно сидеть на теплом солнце, совершенно оторвавшись от всего и погрузившись в себя, смотреть вдаль, ни о чем не думать и не ждать... ничто. Это то, чего я снова хотел бы. Я однажды научился этому в тюрьме.

Тихая ночь. Я упал на кровать.

Передо мной стоит Фаиме...

Ее руки гладят мою голову, мое лицо.

Я хватаю ее... это только сон.

Вечером она пришла ко мне и принесла мне книгу. Это были «Воспоминания из Баден-Бадена» Ивана Тургенева.

- Но я не могу держать книгу у себя, мне это запрещено. Да и у вас тоже из-за этого могут быть самые большие неприятности.

- Я же могу просто забыть ее. Она лукаво смеется и удаляется на своих проворных ногах.

Мои пальцы охватывают книгу. Резким движением я широко раскрываю окно.

Теперь ночной воздух дует через открытые окна и приносит аромат леса и приближающегося утра.

Я с большой радостью последовал приглашению татар. В их доме я болтал с Фаиме. Там я также писал свое письмо; в нем было много, очень много страниц.

Фаиме очень радовалась предстоящей поездке в Петербург; для нее это было исполнение ее самого большого желания, ее самой смелой мечты, о чем она раньше и думать не могла бы.

Я рассказывал ей о Петербурге и Москве, о театре, опере, о балете в резиденциях, о юге России, Крыме, Черном море, Кавказе. Я рассказывал, как рассказывают детям, и Фаиме сидела со стучащим сердцем, красными щеками и светящимися глазами.

Между тем мое письмо было закончено, и я стал тихим и задумчивым. Мое повествование тоже подошло к концу.

- Сильно ли вы огорчитесь, Фаиме, если я лишу вас очень, очень большой радости?

- Если я смогу этим вам помочь, тогда нет. Я знаю, что вы не будете лишать меня радости без какой-то очень важной причины.

Я смотрел на нее молча, со всеми усилиями пытался овладеть собой, но мои глаза становились хмурыми.

- Я остаюсь... у вас... я остаюсь, – шептала она.

И мои слезы падали девушке в открытые руки.

Уехал Мохаммед.

Письмо ускользнуло от цензуры.

Вечерами мы с Фаиме ходили гулять вплоть до границы «зоны свободы». На маленькой, поросшей лесом возвышенности мы садились и болтали. Фаиме в большинстве случаев молчала. Я рассказывал ей о столицах Европы, о жизни за границей, моих поездках, о высоких, вечно покрытых снегом горах, синих озерах, о культуре и красоте. Но охотнее всего я рассказывал, однако, о моей родине и о море.

Фаиме слушала меня с детским воодушевлением и преданностью. Потом мы снова молчали долгое время.