Четыре года в Сибири

Внезапно ежедневные допросы продолжились только лишь с заметным безразличием, даже скукой. Были заданы вопросы, незначительные по существу и от ответа на которые едва ли что-то могло зависеть. Меня допрашивали все реже и реже. Ночью я мог уже беспечно спать; похоже, они все больше и больше теряли интерес к моим показаниям. Тем не менее, я постоянно оставался настороже, так как эта неожиданная халатность могла означать только временную разрядку, чтобы доставить новый, обработанный и дополненный за это время материал.

Внезапно ночью Ахмед будит меня, и какой-то комиссар уже стоит передо мной. У меня нет времени заниматься туалетом, потому что ожидающий очень взволнован. И вот уже в быстром темпе меня везут в город, вдоль набережной, через маленький мост, каменные ворота, в какой-то двор...

Я в Петропавловской крепости.

Казаки с обнаженными палашами и мрачными лицами окружают меня. У каждого из них есть несколько военных наград. Меня доставляют в канцелярию. Офицер отдает команды: у двери и перед каждым окном становится часовой. Конвой не упускает меня из виду.

Я хожу по комнате туда и сюда, обхожу ее в неизвестно какой уже раз.

- Все только для виду... все только для виду, – еще успел прошептать мне Ахмед второпях.

Вчера он снова ушел...

Значит, он должен точно знать!...

Часовых сменяют, приходят новые, потом сменяют и их. Я встаю со стула, снова брожу по комнате из угла в угол.

Приходит ночь, за ней утро.

Дверь резко раскрывается. Входит офицер.

- Выходите! Его голос резок, но мне кажется, как будто он улыбнулся мне едва заметно.

На дворе меня вновь окружают казаки с обнаженными палашами и выводят на другой двор. В стороне там стоят солдаты с винтовками к ноге, несколько офицеров.

Один из них подходит ко мне. Он держит в руке широкую белую повязку.

- У вас есть последний шанс сделать полное признание..., в противном случае... расстрел!

- Все только для виду..., – слова крутятся у меня в голове.

Ахмед... может, его предали...?

Я качаю головой.

- К стенке! – четко говорит офицер и подает мне повязку. Но я не беру ее.

Я стою у стены.

Раздаются команды, щелкают затворы винтовок. Я смотрю в стволы винтовок, в темные точки. Я не вижу ничего другого. Я оцепенел от внутреннего холода.

Теперь... смерть.

Заглушающий все голос. Винтовки опускаются. В стороне шепчутся офицеры. Меня выводят. Мы снова на первом дворе.

Темный лимузин с грохотом въезжает во двор. Дверь раскрывается, и бледный мужчина с маленькой серой эспаньолкой выходит из машины.

Все же, я знаю этого мужчину! Я же знаю его, это...

Но его уже отвели, он исчез.

Я должен сесть в свою машину. Ворота крепости раскрываются, и машина с жужжанием выезжает из нее.

Набережная... широкий мост... длинная липовая аллея... знакомые ворота с часовым перед ними.

Я снова дома.

Как только мужчины ушли, едва успел я выпить стакан алкоголя и зажег сигарету, я взглянул на неподвижное лицо слуги-татарина...

Ахмед! ….?

И это лицо, вечно выбритое, ухоженное... улыбается лукаво... нет... не лукаво, а зло. Он со своим вечным душевным спокойствием наливает мне новый стакан, ставит маленький поднос на расстоянии моей руки... я не могу отвернуть взгляд от его глаз, потому что знаю, он еще единственный...

- Господин Крёгер... Военный министр Сухомлинов арестован[7]... Вы освобождены... Он заключен в Петропавловскую крепость, – он говорит это настолько тихо, что я почти должен догадываться об этом по движению его губ. Внезапно я думаю о лимузине в Петропавловской крепости и о бледном мужчине, который выходил из машины. Теперь я знал, кто это был. Я отодвигаю свой поднос.

Ахмед выпивает стакан одним залпом, наливает себе новый и снова опустошает его одним глотком, только тогда он смотрит на меня, и на его экзотическом лице впервые появляется открытая улыбка.

Мы подаем друг другу руки.

На следующий день мне разрешили гулять в саду. Коротко постриженный газон, дорожки, теплица, деревья, все было в наилучшем порядке, как будто бы дом постоянно был населен. На берегу Невы я проводил несколько часов. Моя голова как каждый вечер основательно обрабатывала прошедшие допросы, пока маленькие волны снова и снова набегали на песчаную отмель у берега. Время от времени взгляд инстинктивно замирал в том направлении, где должно было лежать открытое море, крепость Кронштадт... и берег моего родного края.

- Я должен сообщить вам, что вас больше не будут допрашивать, – внезапно прозвучал голос комиссара, стоявшего передо мной. – На вашу просьбу о пребывании в Петербурге, даже если вы заявили о своей готовности не покидать ваш дом и сад до конца войны, был получен отрицательный ответ. И ваша жена одна тоже не может здесь оставаться из-за подозрений в способствовании побегу. Причины вам достаточно хорошо известны. Ваш отъезд должен состояться завтра в два часа дня. Вас заберут как обычно. Принимать каких-либо посетителей вам также запрещено.

Маленькие, беспечные волны снова и снова проворно набегали на песчаную отмель... Мысли... Чувства... Колебания...

Я пошел к Фаиме.