Четыре истории из жизни государственных преступников

— Кать, не знаю пока. От меня не укроются, ктой-то выболтает, тут мы их и… — и с улыбкой, перекосившей черную повязку на месте его выбитого глаза, Курляев щелкнул пальцами, как бы раздавливая воображаемое насекомое.

— Да ведь для подкопа твоя прожарка самое милое дело, Курляиев, — сказал Житкин, смеясь. — Ближче всего к запретке и самое потайное место в зоне. Уж не ты ли задумываиешь?

— Да вы что, гражданин начальник. Мне это даже оченно обидно слышать. Кать, как я вам ни услужаю, от всей души, а вы…

— Ладно, шутим, не видаешь? А что, у тиебя душа есть? Только вот что, Курляиев. Ты уж нам не скажешь, если и дознаиешься. С завтрева нас здесь не будиет.

— Кать… Как не будет? — сказал Курляев, бледнея и роняя веник. — Переводият.

— В Чуну едете? А чо со мной, гражданин начальник? Они ж меня палкой убьют, змеи пятьдесятвосьмые. Мне и чаю не надо, кать, только возьмите меня с собой, а?

— И откедова ты, козел, о Чуне знаиешь? — сказал с усмешкой Житкин. — Тебя если ухайдакают, никто не всплакниет. Это раз. Два, ты знаиешь, сколько здесь у нас таких, как ты, осведомителей, из пятьдесиятвосьмых? Заключиенный Курляиев, вы очень даже и наверняка останетесь здесь. Здесь будиешь. Вместо нас другой офицер будиет, ему будиешь докладывать, вся разница. Вы соблюдайте конспирацию! Ну вот, пакет-чай ты свой получай, мы в расчете, не скучай! Ну, мы поеихали, а вы останетесь, заключиенный Курляиев. И прошу вас сейчас же как штык быть на политчасе.

* * *

Бревенчатая дверь бани хлопнула, морозная струя пахнула, на мгновение разгоняя влажный пар, висевший над цементным полом бани. Курляев тупо смотрел на закрывшуюся дверь, покрытую каплями сконденсированной влаги. Сивушный дух, оставленный за собой Житкиным, медленно таял.

Кашель за стенкой заставил его вздрогнуть. Кто-то был там, с задней стороны постройки, там, где были сложены поленницы дров. Кто-то, кто мог услышать через стенку разговор с кумом. Набросив ватник на голые плечи, Курляев дернул дверь и босиком, как был, выбежал наружу. Через темную, пустынную зону он смутно различил фигуру Житкина возле освещенной вахты. Курляев замахал руками, пытаясь привлечь внимание капитана, но тот, не глядя в сторону бани, уже входил в вахту. На порог вахты вышел солдат, на ходу зажигая самокрутку, и Курляев сейчас же опустил руки: никакой зек не стал бы махать руками лагерному куму, если он не имел с кумом особых отношений. Оглашение таких отношений означало бы первый, и верный, шаг к скорой, но нелегкой смерти.

Теперь, когда захлопнувшаяся с грохотом бревенчатая дверь вахты безвозвратно отрезала Курляева от всесильного опера, Курляев, который никогда не любил никого иного, но всегда, постоянно, нежно и преданно любил Курляева, знал, что во всем лагере, да и во всем ГУЛАГе, да и во всем мире, нет никого, кто бы вступился за него.

Одновременно прихрамывая и подскакивая на обмороженной тропе, обжигавшей подошвы его босых ног, Курляев обежал вокруг бани.

* * *

Участники хора сходили с клубной сцены в зал, который быстро заполнялся зеками, сгоняемыми на проповедь, зековский термин для политзанятия. Еженедельные проповеди проводил зам. начальника политико-просветительной части лагеря, младший лейтенант Марлен Исаакович Ботинник, обычно именуемый как зеками, так и охраной Ботвинником. В отличие от настоящего Ботвинника, в шашечном турнире, проведенном среди офицеров, их жен и детей от семи лет и выше, Ботинник уверенно занял последнее место, проиграв все партии. Пока зеки, кутаясь в ватники, заполняли дощатые скамьи и пар из их ртов таял под низко нависшими почерневшими стропилами, Ботинник, сидя за дощатым столом на сцене, листал конспекты предстоящего занятия. Эти конспекты, которые Ботинник был обязан иметь перед собой на каждом политчасе, утверждались в Иркутске.