Четыре истории из жизни государственных преступников

— Молешь, молешь, — сказал Курляев тоном, который, к полному недоумению Магазанника, ожидавшего от Курляева в лучшем случае мата, в устах Курляева мог сойти за почти добродушный.

— Приказали взять, — сказал Магазанник, показывая на упавшие поленья.

— Вижу, — сказал Курляев. Он наклонился, подобрал уроненные дрова и, к еще большему изумлению Магазанника, подал их уличенному похитителю.

— Для клуба, однако, маловато, — сказал Курляев. — Приходи потом, еще дам. Да, я всё равно в клуб на проповедь иду, поднесу тебе. Погоди только, обуюсь.

Только теперь Магазанник разобрал, что Курляев стоит на снегу босиком и что под его полураспахнугым ватником виднеется голая грудь.

В полной растерянности, не понимая причин непостижимой щедрости зав. баней, репутация которого отнюдь не позволяла ожидать снисходительности, не говоря уже о помощи, Магазанник побрел к клубу, и через несколько минут Курляев, уже в валенках, с шапкой на голове и с еще одной охапкой дров в руках, последовал за ним.

* * *

Барак, в котором размещалась лагерная школа, стоял неподалеку от бани, его северная стена была параллельна запретке, бегущей между двух сторожевых вышек всего в десяти метрах от школьного окна. В небольшой дощатой пристройке к школе размещалось несложное хозяйство школьного дневального Ромаса Гальдикаса: метла, швабра и бидон с соляркой, которую выдавали Ромасу для натирания некрашеных деревянных полов школы. На двери пристройки висел старый замок, ключ от которого в течение дня был у Ромаса, а на ночь сдавался на вахту.

Ромас Гальдикас, одноногий литовец, в конце сороковых однажды приютил на полтора часа и накормил троих литовских лесовиков, преследуемых группой чекистов. Лесовики, отстреливаясь, сумели уйти в тот раз, но через две недели были убиты в перестрелке, а крестьянин Ромас Гальдикас получил четвертак, хоть и пытался тщетно доказать на суде, что кормил лесовиков только потому, что их автоматы были направлены на его жену и троих детей.

В этот день Ромас купил в лагерном ларьке несколько картофелин. Открыв дверцу печки, расположенной в школьном классе, Гальдикас уложил две картофелины между темно-багровыми формами полусгоревших поленьев, еще пышащих медленно убывающим жаром. Хотя у Гальдикаса не было часов, он умел определять время по различным признакам. В этот раз он рассчитал, что картошки будут готовы к моменту, когда Ботинник объявит перекур в проповеди. За время перекура он сумеет сбегать к школе и вынуть картошку из печи.

Из школьного класса, где Гальдикас окончил колдовать с картошкой, дощатая дверь, закрытая сейчас, вела в каморку, где стояла деревянная лежанка, накрытая коричневым солдатским одеялом; к одной бревенчатой стене был приколочен дощатый стол, к другой — четыре полки, на которых стопками лежали школьные учебники, а в третьей стене было окно, выходящее на запретку. В этой каморке вот уже несколько лет жил и работал учитель, двадцатипятилетник Иван Гордеевич Кортиков. Каждый зек в лагере знал, что Кортиков в свое время был полковником артиллерии в армии изменника Родины генерала Власова.

Бывший изменник Родины, а ныне образцовый советский заключенный, опора лагерной администрации во всех политико-воспитательных мероприятиях, Кортиков складывал проверенные диктанты своих учеников, собираясь отправиться на проповедь.

Дверь, ведущая из классного помещения в каморку Кортикова, завизжала на заржавевших шарнирах, и Кортиков подумал, что надо потребовать от дневального Ромаса смазать шарниры соляркой. Он повернулся к двери. Один за другим в каморку втиснулись четыре зека, принеся с собой холод мартовского вечера. Кортиков знал всех четверых. Первым вступил в каморку бывший соратник Кортикова по армии Власова разведчик Сергей Стругаев, маленький, но широкоплечий, с расплюснутым носом боксера. Слишком длинный ватник, туго натянутый на его плечах, свисал ниже колен. Он стал у стенки, пропуская в каморку Григория Стецько. При росте Стецько более двух метров в лагерной каптерке не находилось бушлата по его размеру, и его бугристые ладони, покрытые сеткой белесых шрамов, торчали из рукавов ватника. За Стецько в каморку втиснулись Петро Задуйвитер и Иван Коростив, оба только чуток поменьше Стецько, на их бурых крестьянских лицах лежал отпечаток многих лет в лагерях, на лесоповалах и каменных карьерах в виде сетки загрубевших морщин, запавших бесцветных глаз и косых шрамов.

— Ну, ось, Кортиков, — сказал Стецько. — Мы маем з собою Стругаева, шоб ты бачив, як мы з тобою будем розмовляты по-чесному. Во вин з твоих, ты йому довираеш. Так?

Кортиков кивнул, водя глазами по лицам неожиданных визитеров. Опустив глаза, он задержал их на отрезке ржавой водопроводной трубы в руке Стецько. При его долгом зековском опыте у него не было сомнений, что означала эта труба. Кровь отлила от его лица, и он водил глазами по лицам четверки.

— Ребята, — хрипло сказал Кортиков. — У меня через месяц суд на освобождение. Я не могу с вами. Но я ни в жисть никому не скажу. — Кортиков перекрестился. — Баня еще ближе к запретке, копайте оттуда.