Четыре королевы

Парламент [58] не преминул напомнить, что несколько лет тому назад их заставили снабдить короля средствами для нападения на Францию и возвращения Нормандии, но эта дорогостоящая затея окончилась полным провалом. Наконец, Генриха предупредили, что граф де Ламарш и другие сеньоры из Пуатье не заслуживают доверия: «Вы также, себе на погибель, слишком доверились и пообещали явиться лично к тем пресловутым вельможам континента, которые вздумали восстать против своего повелителя, короля французского; по таковой причине доверять им не следует, ибо способны они предать многократно». Если Генрих разорвет недавно подтвержденное перемирие с французами, предупреждал парламент, это не послужит на пользу ему самому. Ему посоветовали вступить в переговоры. Легко было Пьеру Савойскому призывать к войне, когда он самолично опрокинул вражескую засаду и покорил большую часть своих соседей. Но английские бароны хорошо знали Генриха. До сих пор тот не выказал никаких полководческих талантов.

Трудно отрицать, что все эти доводы были справедливы, а такой подход к ситуации намного более разумен. Но естественно, Генрих так не думал. Он впал в ярость и поклялся, что сам соберет необходимые деньги, чтобы пересечь Ла-Манш к Пасхе. Затем он распустил Совет.

Генрих ухитрился собрать немалую сумму без помощи парламента: он содрал штрафы с кого только мог, потребовал щитовой сбор (выплату вассалами компенсации за отказ от военной службы), выудил займы у духовенства, а главное — ограбил евреев: полных двадцать тысяч марок, третья часть стоимости всей экспедиции, была обеспечена именно таким образом.

Он назначил отплытие на май, немного позже Пасхи, но раньше в сложившихся обстоятельствах поспеть не мог, хотя и понимал, что нужно торопиться. К апрелю Гуго де Ламарш начал забрасывать Генриха письмами, побуждая поторопиться и привезти с собой побольше денег; с войной все в порядке, насчет солдат можно не беспокоиться, у Гуго уже все готово, вот только средств недостаточно. «Можно было подумать, что король Англии — какой-нибудь банкир, меняла или торгаш, а не государь, военачальник и благородный предводитель рыцарства», — презрительно фыркал Матвей Парижский.

Элеонора была на шестом месяце третьей беременности, однако решительно пожелала отправиться в Гасконь вместе с супругом. Ричард тоже собрался, хотя и с намного меньшим энтузиазмом. Генрих и Элеонора считали брак графа Корнуэлльского с Санчей настолько необходимым условием его сотрудничества, что предпочли воспользоваться не военными а дипломатическими доблестями савойского дядюшки Пьера и направили его в Прованс раньше срока, в апреле, чтобы детально обсудить предстоящий брак.

Английские войска отплыли из Портсмута 9 мая и 13 мая высадились в Руайяне, на землях Гаскони. Там к ним присоединились другие рыцари и пехотинцы, среди них — валлийские наемники, соблазненные надеждой на хорошее жалованье. Существовала договоренность о встрече с французскими послами в Понсе, назначенная на 25 мая с не слишком искренним желанием договориться, но дипломаты так и не явились, и тогда Генрих в одностороннем порядке разорвал перемирие. 8 июня он написал Людовику: «Дважды ты [59]не сдержал свое слово, не прислав никого на встречу с нашими доверенными лицами по поводу нарушений перемирия. Мы более не обязаны соблюдать его». Война началась.

К несчастью для Генриха и Элеоноры, на самом деле война уже закончилась.

Получив от Альфонса де Пуатье призыв о помощи, Людовик и Бланка действовали быстро. Дело было изложено собранию французских баронов, известных своей преданностью короне, которые — неудивительно! — постановили, что граф де Ламарш и его жена ведут себя плохо, и официально отрешили их от владения всеми фьефами. Людовику не нужно было, как Генриху, выпрашивать у баронов деньги для финансирования военного предприятия. Королевская казна была полна — за последние годы в нее обильно вливались средства от конфискованного инквизицией в Лангедоке имущества еретиков. Таким образом, к апрелю Людовик собрал в Пуату большое войско. В мае он уже глубоко вторгся на вражескую территорию. Число соратников Гуго уменьшилось, и воодушевление мятежников угасло еще до того, как Генрих пересек Ла-Манш.